Елена не стала далее вдаваться в подробности любовного счастья вероломного супруга. Ее нещадно тошнило от всей этой мерзости. Впрочем, вскоре выяснилось, что тошнота имела и физиологическую природу – Елена была беременна. Вернувшись под отцово крыло, она повыла недельку, вгрызаясь зубами в подушку и глядя на лепных амурчиков на потолке. Затем кое-как встала, собралась и, не говоря отцу ни слова, поехала в частную клинику делать аборт, несмотря на приличный срок беременности. С мужем их развели молниеносно, и больше Елена никогда не видела своего прекрасного предателя – тем более что и из института он тоже исчез, не окончив пятый курс. Владимир Петрович, по всей видимости, приложил к его исчезновению свою заботливую отеческую длань.

Гораздо позже, когда события уже улеглись и нанесенная бывшим возлюбленным обида уже не так кровоточила, Елена узнала от общих знакомых, что ее муженек снова женился на своей первой жене с экзотическим именем Лиана и, окончив экстерном институт, отправился на свою историческую родину, где продолжал изменять уже самой Лиане и бить ее смертным боем за каждую недоглаженную рубашку, несмотря на троих один за одним появившихся новых капризных бутузов.

– Знаешь, – закончив рассказывать, устало заметила Елена, – я тогда решила – хватит с меня, больше ни одна сволочь не пролезет ко мне в душу, не затронет чувства. И все было прекрасно, много лет, пока не появился ты. Господи, и откуда только ты взялся на мою голову?

Володя отрешенно смотрел в окно, с улицы доносился запах распустившейся сирени. Он долго молчал, затем обернулся к Елене и спросил безразлично:

– Лена, сколько тебе лет? Скажи правду.

– Мне пятьдесят один, – испуганно пробормотала она. В этот момент ей показалось, что на ее плечи опустилось что-то тяжелое, скользкое, давящее, какое-то мерзкое чудище, сбросить которое нет возможности, как ни старайся. – А тебе? – онемевшими губами выговорила она.

– А мне тридцать один, Леночка, – произнес Володя смущенно, но ласково, как будто объясняя простой алгоритм нерадивому школьнику. И, помолчав, добавил жестко: – Действительно, поздно уже. Завтра увидимся, ладно? – И он игриво потрепал ее по щеке.

Его слова хлесткой пощечиной прошлись по холеному, умело накрашенному лицу Елены Владимировны. Ошарашенная, оглушенная, Елена не понимала ничего, кроме одного: ей немедленно надо покинуть это место. Ей ясно дали понять, что никакие ухищрения пластических хирургов и косметологов не помогли, она старуха, она на двадцать лет старше своего пылкого любовника, и ей этого не простили, жестоко указали на дверь. И что надо уходить, убегать отсюда незамедлительно, сохранить последние остатки гордости.

* * *

Володя бесшумно спустился следом за ней по деревянной лестнице. Вот она нагнулась, подобрала платье, натянула через голову. Нехорошо все вышло, жестоко, унизительно. И ведь не объяснишь теперь. Он понимал, что обидел ее, ударил по больному, надломил что-то в душе. Ему было остро, до боли жаль ее – ссутулившуюся, утратившую апломб, разом постаревшую. Он не хотел делать ей больно, не думал, что так получится. Ухватился за нее, как за последнюю надежду выбраться из затяжного кризиса. И надежда эта оправдалась, теперь он получил все, что ему было нужно, и продолжать эту историю – значило лишь умножать ложь. Проклятое ремесло, жестокое, бездушное. Если бы он только мог бросить его, вырвать с корнем из собственной натуры. Но нет, это было как врожденный порок души, как наркотик, давно отравивший кровь и заставляющий воспринимать все окружающее – и людей в том числе – только с точки зрения возможной пользы для своего дела.

– Ничего не видно, – пожаловалась Елена. – Туфли не могу найти.

Он нашарил на столе спичечный коробок, зажег спичку.

– Ага, вот они. – Она отыскала на полу туфли, обулась.

Спичка догорела, обожгла подушечки пальцев.

– Дай-ка! – Елена протянула руку, взяла у него спичку.

Она быстро начертила сгоревшей спичкой что-то на краю деревянного стола, повернулась:

– Это мой номер. Позвони, если… если захочешь.

Прошла мимо него в темноте, задержалась на минуту, прильнула к нему, потерлась лбом о подбородок. Он не стал удерживать ее – пусть уходит. Так лучше. Сказал в спину:

– Прощай!

Быстро тронув губами его висок, она сбежала по ступенькам и направилась к машине. Дождавшись, пока смолкнет шум мотора, он, не зажигая света, стер ладонью начерченные на столе цифры. Знал, что звонить не будет и сегодня же ночью уедет отсюда, вернется домой. Больше ему здесь делать было нечего.

Всю ночь Елена провела без сна. Не помогал ни фенозепам в качестве снотворного, ни изрядная доля корвалола с валокордином.

Вконец обессилевшая от пережитых мыслей, тем не менее она услышала, как будто кто-то крадется по саду к дому. Володя? Вернулся? Может быть, не старуха она, может быть, это всего лишь был мимолетный шок, ведь он наверняка не понял сначала, что она годится ему в матери. Елена опрометью бросилась вниз, босая выскочила в коридор. Под входной дверью, ведущей на террасу, виднелся белый лист бумаги.

Елена нагнулась, дрожащими руками подняла письмо, развернула.

«Спасибо тебе. Прости», – прочитала она.

Больше Володю она не видела. Дом Огаревых стоял пустой, окна были заколочены. Лишь спустя два месяца, жарким летом, в него заселилась семья с двумя вечно орущими, перемазанными зеленкой детьми.

* * *

Давно уже опустилась на землю тяжелая непроглядная зима. Небо над городом набрякло седыми тучами. Заснежило улицы, дома, скверы. На новогодние праздники Елена с отцом, желая скрыться от натужного московского предновогоднего веселья, уехала на дачу.

Здесь было тихо и спокойно. Отец каждое утро растапливал печь, Елена прижималась к ее теплому, пахнущему теплым хлебом, уютом, домом боку и дремала, забыв обо всем на свете. Вечерами они смотрели старый, барахлящий телевизор. Отец ругался на помехи в эфире, Елена прихлебывала чай из любимой кружки. Казалось, что ничего в жизни ей больше и не нужно. Просто вот так сидеть в тепле, смотреть, как за окном сыплет бесконечный снег, греть пальцы о теплый фаянс.

В один из вечеров, щелкая каналами, она наткнулась на передачу о театральном фестивале. Показывали короткие спектакли по пьесам молодых драматургов. Елена никогда особенно не любила театр, не интересовалась громкими премьерами. Это искусство казалось ей выморочным, неестественным, слишком условным. Однако теперь короткие театральные зарисовки неожиданно попали ей под настроение. Было в этом что-то настоящее, вечное, что-то из девятнадцатого века – именно то, что нужно долгим зимним вечером в засыпанном снегом хорошо натопленном доме.

Окончилась очередная одноактная пьеса, и объявили новое творение молодого, но уже успевшего нахватать фестивальных наград драматурга. Занавес на экране разъехался, зал затих, и Елена вздрогнула, увидев такую знакомую ей небрежно обставленную комнату дачного домика соседей по поселку: придвинутый к окну стол, накрытый затертой клеенкой, старую швейную машину в углу, круто уходящую на второй этаж лестницу. А когда на сцене появились молодой черноволосый красавец и стареющая женщина, очень ухоженная, в дорогом платье и туфлях, она едва не закричала, понимая, что какой-то злой гений показывает ей, словно в насмешку, ее жизнь.