Я один свой путь пройду

И наград ничьих не жду,

И прошу коль не понять,

Так запомнить:

Что собой долг перед собой,

Что зовут еще судьбой,

Должен я любой ценой

Но исполнить!

Не одну прощу вину,

Но измену – не умею,

Никого за взгляд иной

Не виню.

Только если изменю

Сам себя и сам себе я,

Что тогда я на Земле

Изменю?

Я уже понять успел:

Белый свет совсем не бел.

А смиришься с ним таким,

Станет черен.

И пока какой я есть,

Я кому-то нужен здесь,

А другой сам себе я никчемен!

Светом ночи, а не дня

Жизнь встречает здесь меня.

И не каждому она улыбнется.

Человеком быть решись —

Человечьей станет жизнь,

Человечество с тебя и начнется

П. Бюль-Бюль Оглы – А. Дидуров

На Йенса я наткнулся буквально за кустами и выругался. Немец спокойно кивнул, словно я похвалил его, а потом сказал:

– Orlogs.

– Что?! – раздраженно переспросил я.

– Orlogs, – повторил он. – На древненемецком это значит «изначальный закон». «Судьба».

– К черту, я не верю в судьбу, – отрезал я.

– Потому что не понимаешь, что это такое, – любезно пояснил немец. – Принято думать, что судьба – это некий высший рок, определяющий жизнь человека, – он сделал рукой раздражающе-красивый жест; я хмыкнул. – Но это не так. Я ведь недаром сказал, что на языке моих предков определяющим в жизни является «изначальный закон», а это совсем не то, что «высший рок». Orlogs внутри нас. Он просто не дает нам поступать иначе, чем это продиктовано нашими личными качествами, воспитанием, характером и верой. Мы таковы, каковы мы есть, и это – а не какие-то внешние факторы – ведет нас по жизненному пути.

– Мало мне было Джека, – раздраженно сказал я, – с его заумью про камни Зонтгофена, валькнуты и высшие законы.

– Джек очень умный парень, – заметил Йенс.

– Ты слышал наш разговор с Вадимом? – напрямую спросил я.

Йенс кивнул:

– Слышал, но не подслушивал… Вадим не рыцарь. Он не понимает тебя. И боится.

– Меня?! – искренне и неприятно поразился я.

Йенс пожал плечами:

– Нет. Будущего. Для него будущее – вечно длящееся настоящее, и никаких перемен не нужно.

– Он мой друг, – отрезал я.

– И тем не менее. – Йенс вдруг отвесил мне мушкетерский поклон. – И тем не менее, мой князь.

* * *

Ровными движениями камня Танюшка отбивала кромку корды. Я наблюдал за ней, плечом и виском привалившись к коре дуба и скрестив руки на груди. Танюшка взглянула на меня снизу вверх и улыбнулась.

– Порежешься, – сказал я, не удержав ответной улыбки.

– Не-а, – с озорной ноткой ответила она. – Смотри!

Девчонка вскочила прыжком даже не на ноги, а на толстое бревно, проходившее, как наклонный мостик, между двумя дубами. Это была подгрызенная бобрами подсохшая осина. Танюшка сделала сальто вперед, подсекая сама себе ноги кордой, сжалась в комок, распрямилась в полете, оттолкнулась ногами (дуб дрогнул) от одного из стволов, от другого, перекатилась с упором на свободную руку и, поймав двумя пальцами за клинок корду – подброшенную за миг до этого в воздух и летевшую ей в голову! – перебросила ее рукоятью в ладонь и соскочила, привычно зафиксировав приземление.

Потом показала мне язык и ловко щелкнула в нос со словами:

– Вот так!

– Ты знаешь, что про тебя песня есть? – любуясь ее движениями, спросил я. Танюшка мотнула гривой распущенных волос и, закусив губу, кивнула:

– Да, только она с плохим концом… А ты знаешь такую? – Она посмотрела на кроны деревьев, затянула:

– Над Волховом зимние бури вились,

Рушил припай прибой,

Когда его кочевая жизнь

Наконец привела домой…

После первой же строчки я удивленно поднял лицо. Баллада была на немецком, я внимательно вслушивался в слова, будто отчеканенные в стальной пластине…

– Лунная ночь воздвигала сугроб

И в сумрак швыряла снег,

Когда к своим друзьям в городок

Пришел наконец князь Олег.

Ребята сбежались с разных сторон

И вслед валили толпой,

Он шел, как призрак прошедших времен,

С поднятой головой.

Он сел к огню и смотрел вокруг,

И странен был его взгляд.

Он видел столько горьких разлук

И вот – вернулся назад.

И в доме теплом сквозь гул голосов

Поскрипывали слегка

Стропила из кряжистых дубов,

Помнивших века.

Олег поднял чашу из бука в честь

Павших в давних боях.

«За тех, кто лежит на юге – не здесь!

Помните те края?

Тела мертвецов с собой унося,

Шумела морская вода…

Из нас на каждого по пятьдесят

Урса было тогда!

Люди со скал падали вниз,

Шпаги ломались в руках,

Но только яростней мы дрались,

И прочь отступал страх!

Ревела багровая круговерть…

И новый рассвет вставал…

И сотни клинков приносили смерть…

Помните – Север пал?

Каждому с ним наступит пора

Чашу испить одну…

Так пусть же хватит отваги и нам

С честью уйти во тьму!»

Костер отражался в его глазах —

Рыжего пламени зыбь…

А по запястьям – рубцы на руках,

Память вражеских дыб.

«А как, – он спросил, – поживает Санек?

Случилось рассориться нам…»

«Его следов не хранит ни песок,

Ни мох лесной, ни волна…»

«Ну что ж!.. – Олег молвил. – Конец земной —

Могильная тишина…»

А ветер свистел и бился в окно…

И позеленела луна…

Скользили по лику ее облака,

Когда для друзей Олег

Неторопливо повел рассказ —

И память ринулась в бег:

«В безбрежной земле, на чужих ветрах,

Под багровой звездой,

В Городе Света безжалостный страх

Свивает свое гнездо.

Я видел кровь, смерть и колдовство,

Которого больше нет.

Я очень близко познал его —