Одна бесстрашная журналистка показала мне запись чудовищного по ханжеству процесса, когда молодого поэта отправили в деревенскую ссылку за тунеядство. Мне очень понравились его стихи. Это был совсем не похожий ни на одного из нашего поколения голос.

Его стихи были милостиво одобрены императрицей русской поэзии – Анной Ахматовой. За него заступались Шостакович, Чуковский, Маршак, но пока ничто не помогало.

Я решил помочь Любимцу Ахматовой по-иному – из Италии. Во время моей итальянской поездки меня спросили о нем всего пару раз.

Однако я написал письмо в ЦК, красочно расписывая, как буквально чуть ли не вся итальянская интеллигенция не ест своих «fiori friti dei zukkini», не пьет своего «Barolo» и ничего другого, а только страдает и мучается из‐за того, что такой талантливый поэт, как Любимец Ахматовой, пребывает где-то в северном колхозе, ворочая вилами коровий навоз.

Я попросил нашего посла в Италии Козырева, друга скульптора Манцу и художника Гуттузо, почитателя моих стихов, отправить это мое письмо как шифрованную телеграмму из Рима. Я знал, что в центре шифровкам придают особое значение.

Козырев прекрасно понял, что мое письмо – липа, но благородная. Он отправил мою телеграмму шифром да еще присовокупил мнение руководства итальянской компартии о том, что освобождение молодого поэта выбьет крупный идеологический козырь из рук врагов социализма. В результате всей этой хитроумной итальянской операции, а также помощи секретаря райкома, напечатавшего в крошечной северной газете стихи ссыльного поэта как якобы исправившегося744, Любимец Ахматовой возвратился из ссылки (Е. Евтушенко. Волчий паспорт. С. 259–260)745.

В ЦДЛ – встреча с зам. пред. Верховного Суда Теребиловым. Сдавленный череп, лицо в жировых складках, холодные пустые глаза.

Я пытался заговорить о Бродском. Он схватился за голову – дешевый актерский пафос: «Не надо, не надо! Не оказывайте давления. Это дело сейчас на рассмотрении. Если вы начнете здесь обсуждать, я должен буду давать себе отвод». Но дальше сам же заговорил, врал, путал: «Бродский сейчас в лагере под Иркутском (в действительности он был не в лагере, а в ссылке в Архангельской области). Говоря уже о чем-то другом, опять ко мне: «Надо признать, товарищ Копелевич, что ваш Бродский не отвечает кондициям» (Р. Орлова, Л. Копелев. С. 111–112).

однотомнику Пастернака, вышедшему в июне 1965 года, незадолго до ареста Синявского, была суждена эфемерная и в то же время славная история. Выпав из официального оборота после ареста автора вступительной статьи, экземпляры книги фактически функционировали как явление самиздата: продавались за большие деньги на «черном рынке», ксерокопировались и т. п. (Переписка Андрея Синявского с редакцией серии «Библиотека поэта» // НЛО, № 71, 2005).

Была у Юлиана Григорьевича , – записывает в дневник Лидия Чуковская. – С ним чудеса в решете. Ему вернули почти все отобранные при обыске книги и рукописи746. Пригласили на Лубянку, вручили все по описи (кроме писем Струве, Набокова и каких-то книг); затем полковник повел его к генералу, назвавшему себя его почитателем; генерал приказал доставить его домой на своей машине и чтоб шофер внес книги в квартиру. Расспрашивали о здоровье. Вообще, судя по рассказу Ю. Г., они были жантильны, а он – резок и язвителен. Они уверяли, что к исключению из Союза и вычеркиванью имени – непричастны, что это «другая инстанция». Весьма возможно: Поликарпов, ЦК (Л. Чуковская. Дневник – большое подспорье… С. 158–159).

День 27 мая, бесспорно, останется моим лучшим днем, – рассказывает Леонид Зорин. – С утра у здания на Фонтанке толпились жаждущие проникнуть. И поныне ленинградские театралы делятся на тех, кто в тот вечер сумел побывать в Большом Драматическом, и тех, кому это не удалось. Слитность зала и сцены была сверхъестественной – то был единый организм с общим сердцем, с общими легкими, существовавший по закону взаимодействия и взаимопитания. Сообщающиеся сосуды, перегонявшие друг в друга свежую кровь и кислород (Л. Зорин. Авансцена. С. 247).

Он , конечно, решил ее мощно и очень определенно, – вспоминает Генриетта Яновская. – Сначала от него потребовали внести в спектакль, по-моему, сорок изменений. И частично это даже было выполнено. Но потом ему закрыли спектакль окончательно. Он, Герой соцтруда и лауреат всего, что только можно, получил, что называется, по мозгам. Оказалось, что он не всесилен. Он был «ударен» этим событием страшно и просто перестал ходить в свой театр, в свой БДТ747 (К. Гинкас, Г. Яновская. С. 70).