– Да, входите! – весело откликнулась Мадлен.

Ну же, вперед, подумала Бретт. Это был молчаливый крик. «Вперед!» Ей хотелось убежать.

– Кто там?

Шурша юбками, Мадлен подошла к двери и распахнула ее. Другой рукой она держала тонкую книгу с тисненным золотом корешком, зажав указательный палец между страницами. На ней было одно из ее любимых платьев из синего шелка, которое казалось почти черным из-за глубокого темного цвета.

– Бретт! Входи же! Я как раз читала По. Одно из любимых стихотворений Орри… Милая, что случилось? – спросила она, заметив, что девушка плакала. – Билли стало хуже?

– Это не из-за Билли. Орри…

В темных глазах Мадлен мелькнул страх. Улыбка погасла. Она прижала книгу к груди, словно защищаясь ею. Письмо в руке Бретт она уже заметила.

– Что-то стряслось в Ричмонде?

– Орри не… не был… в Ричмонде… – Почему она медлит, ведь так только затягивается мучение их обеих. – Это от Джорджа… Боюсь, новости очень плохие…

Все еще не веря, Мадлен взяла письмо и отошла к освещенному солнцем эркеру, повернувшись спиной. Бретт ждала у двери и видела, как она чуть отодвинула от глаз первую страницу – зрение уже начинало ухудшаться.

Дочитав первую страницу, она принялась за вторую. Первым признаком какой-то реакции стала складка на ткани ее платья, когда она резко повернулась к Бретт и гневно спросила:

– Линии обороны Питерсберга? Но как он оказался у Питерсберга?

– Хотелось бы мне знать…

Мадлен заставила себя вернуться к письму. Видя ее в профиль, Бретт заметила, как в солнечном свете блеснула слеза. Книга выпала из руки Мадлен, с мягким стуком ударившись о ковер. Она стояла очень прямо и от этого казалась выше ростом, словно по какой-то причине встала на цыпочки.

Вдруг ее пальцы смяли письмо.

– Орри! – вскрикнула она и упала на бок.

– Кэтлин! – закричала Бретт, выглянув в коридор. – Кэтлин… кто-нибудь! Принесите нашатырный спирт!

Снизу донеслись взволнованные голоса. Бретт снова повернулась, с ужасом глядя на Мадлен, лежавшую на персидском ковре. Она уже очнулась после короткого обморока, но не встала и, лежа на боку, неловко опиралась на руки. Тело ее сотрясала сильная дрожь, рот был полуоткрыт, а когда она посмотрела на Бретт, то не узнала ее.

Это было нестерпимо. Несколько секунд Бретт стояла неподвижно и не могла сдвинуться с места, чтобы помочь своей невестке. Она не могла даже говорить. Билли судьба пощадила, но ее брат погиб, и боль от этой утраты была безжалостна. А что же должна чувствовать Мадлен? Найдет ли она в себе силы, чтобы жить? Или хотя бы одну причину, чтобы попытаться?

В воскресенье, девятнадцатого февраля, Чарльз проснулся на рассвете. Ему снилась Августа.

Это случалось часто. И пробуждение не избавляло от печали снов, не прогоняло ее образ. Она постоянно присутствовала рядом, каждый день прокрадываясь в его мысли…

Зевая, Чарльз взял легкую кавалерийскую саблю и с трудом потащился вниз по лестнице. В кухонном домике он нашел кофейник только что сваренного кофейного эрзаца, смешанного бог весть из чего. Никого из негров в кухне не было. Он выпил полчашки напитка, по вкусу напоминающего древесные опилки, больше проглотить не смог, остатки выплеснул за дверь.

Потом вернулся к дому, зашел на веранду и придвинул старое кресло к стене. Отсюда можно было наблюдать за аллеей между деревьями, которая вела к речной дороге, и за самой дорогой, освещенной зимним солнцем. Достав из заднего кармана тряпку, он нагнулся к краю веранды, чтобы взять щепотку песчаной почвы. Высыпав песок на тряпку, он смочил его слюной, снова сел в кресло, вынул саблю из ножен и начал полировать потускневший клинок.

Тишина казалась наполненной ожиданием. Оно ощущалось со вчерашнего дня, когда по округе разлетелись ужасные слухи о том, что позапрошлой ночью была сожжена Колумбия.

Около восьми утра на речной дороге началось некоторое оживление, со стороны Чарльстона время от времени проезжали военные повозки, проходили люди. Несколько солдат в форме из «серого сукна» повернули к дому и попросили напиться. Чарльз согласился показать им колодец в обмен на новости.

– Что происходит в городе? – спросил он.

– Да он почти весь сгорел. Мэр сдал его какому-то немцу – генералу Шиммелю, что ли, или как там его. Вчера утром. Мы идем по домам. Югу конец.

«Это и год назад уже было понятно…» Чарльз, конечно, не сказал этого вслух – парни и без того выглядели несчастными, как и Купер, который вышел на веранду в потрепанных домашних туфлях и в халате с большой дырой на локте.

– А в Самтере что? – спросил он одного из парней.

– От него ничего не осталось, только груда камней. Этого янки хотели больше всего, – добавил парень с горечью.

– У меня дом на Традд-стрит. Как думаете, он не сгорел?

– Не могу сказать, но я бы на это не рассчитывал. Ничего, если мы пойдем искать колодец?

Когда они ушли, Купер вернулся в дом, покачивая головой. Чарльз снова сел в кресло и продолжил полировать саблю. Выгравированные цветы. Медальон с буквами «К. Ш.». А на другой стороне клинка надпись: «Любимому Чарльзу Мэйну от родных. 1861 год».

Вот только тот Чарльз был совсем другим человеком. Из совершенно другой жизни.

Около полудня к дому с дороги свернула разбитая повозка. На облучке сидел Маркем Булл из большого уважаемого клана Буллов, их сосед. Лет ему было около пятидесяти пяти. Булл пребывал в сильном волнении. Он был в Колумбии по делам недавно умершей сестры, когда туда пришел Шерман, и едва успел спастись от ночного пожара в пятницу.

– Считай, весь город сгорел, – сказал он. – Эти проклятые янки заявляют, что первую спичку бросил Уэйд Хэмптон, приказав поджечь хлопок, чтобы он не достался северянам. Вы и представить себе не можете, что там творили молодчики Шермана! Готы и вандалы по сравнению с ними – сама любезность. Они даже Милвуд сожгли.

Чарльз вскинул брови:

– Милвуд Хэмптона?

– Да, сэр! Все их фамильные портреты, прекрасную библиотеку… все целиком!

– А где сейчас генерал?

– Не знаю. Я слышал, он собирался отправиться на запад Миссисипи, чтобы продолжить разгром, но может, это и не так.

Вполне может быть, думал Чарльз, когда Булл снова забрался в свою повозку и поехал дальше. Смерть сына озлобила Хэмптона. А теперь, если еще и прекрасная старинная усадьба разрушена, его горечь только удвоится. У Чарльза появилось мрачное предчувствие, что в следующие недели и месяцы подобное будет происходить со многими людьми на Юге. Кто-то мог считать это наказанием, кто-то – сочувствовать, но одно Чарльз знал уже твердо: эта война посеет очень много вражды.

После полудня путников на дороге стало больше. По небу бежали легкие облака, то заволакивая солнце тусклой дымкой, то закрывая его. Чарльз продолжал полировать саблю и к четырем часам уже почти вернул ей прежний блеск. Сплюнув на куст азалии, он потянулся всем телом и принюхался к ветру, дувшему с болота. Где-то у реки, за домом, каркнула ворона. Он вдруг удивился тому, что за последний час слышал слишком много воронья.