Было печальное время года. Как всегда поздней осенью, небеса над Римом потемнели из-за бессчетного множества прилетевших с севера скворцов, и их хриплые крики как будто предупреждали о надвигающемся несчастье. Они вили гнезда на деревьях рядом с Тибром и поднимались в воздух огромными черными стягами, которые разворачивались в вышине и метались туда-сюда, словно в смятении. Дни стали прохладными, а ночи удлинились: приближалась зима, а вместе с ней — неизбежность войны. Октавиан находился в Кампании, совсем рядом с тем местом, где остановился Цицерон. Он набирал в Казилине и в Калатии войско из ветеранов Цезаря. Антоний в это время пытался подкупить солдат в Брундизии, Децим развернул новый легион в Ближней Галлии, Лепид и Планк ожидали со своими силами за преградой Альп, а Брут и Кассий подняли свои штандарты в Македонии и в Сирии. Итак, всего насчитывалось семь соединений, уже набранных или только создававшихся. Вопрос заключался лишь в том, кто ударит первым.

В итоге эта честь (если «честь» — правильное слово) выпала Октавиану. Он сплотил вокруг себя лучших легионеров, пообещав ветеранам ошеломительную награду в две тысячи сестерциев каждому — Бальб заверил, что выплатит эти деньги, — и теперь написал Цицерону, умоляя его о совете. Цицерон послал эту поразительную весть мне, чтобы я передал ее Аттику.

«Он имеет в виду именно, чтобы война с Антонием происходила под его водительством, — писал Цицерон. — Поэтому, предвижу я, через несколько дней у нас будут военные действия. Но за кем нам последовать? Он спрашивал совета, направиться ли ему в Рим с тремя тысячами ветеранов, или удерживать Капую и перерезать путь наступлению Антония, или выехать к трем македонским легионам, которые совершают переход вдоль Верхнего моря; они, он надеется, на его стороне. Они отказались принять подарок от Антония, как тот, по крайней мере, рассказывает, и осыпали его грубой бранью, и покинули, когда он произносил перед ними речь. Что еще нужно? Он объявляет себя вождем и считает, что мы не должны отказывать ему в поддержке. Я, со своей стороны, посоветовал ему направиться в Рим. Ведь мне кажется, что на его стороне будет и жалкая городская чернь, и, если он внушит доверие, даже честные мужи»[151].

Октавиан последовал совету Цицерона и вошел в Рим в десятый день ноября. Его солдаты заняли форум, и я наблюдал, как они рассыпаются по срединным улицам города, захватывая храмы и общественные здания. Легионеры оставались на своих местах всю ночь и весь следующий день, а их предводитель обосновался в доме Бальба и попытался созвать сенат. Но все старшие магистраты были в отлучке: Антоний старался привязать к себе македонские легионы, Долабелла уехал в Сирию, половина преторов, в том числе Брут с Кассием, бежали из Италии — и город остался без вождей. Я понимал, почему Октавиан умолял Цицерона присоединиться к его предприятию и писал ему каждый день, а иногда и дважды в день: только Цицерон обладал нравственным авторитетом, необходимым для того, чтобы вновь сплотить сенат. Но последний не собирался становиться под начало мальчишки, возглавившего вооруженный мятеж с малой надеждой на успех, и благоразумно держался в стороне.

Будучи ушами и глазами Цицерона в Риме, я двенадцатого числа отправился на форум, чтобы послушать, как говорит Октавиан. К тому времени он оставил свои попытки собрать сенаторов и вместо этого убедил сочувствовавшего ему трибуна Тиберия Каннуция созвать народное собрание. Октавиан стоял на ростре под серым небом, ожидая, когда его вызовут, — тонкий, как тростник, светловолосый, бледный и беспокойный. Это было, как я писал Цицерону, «зрелище нелепое и, однако же, странно захватывающее, словно из легенды».

И Октавиан оказался неплохим оратором, как только начал говорить. Цицерон был в восторге от его обличения Антония: «Этот подделыватель указов, этот нарушитель законов, этот похититель законного наследства, этот изменник, который даже теперь ищет, как бы начать войну со всем государством…» Намного меньше ему понравилось то, что Октавиан указал на статую Цезаря, воздвигнутую на ростре, и восславил его как «величайшего римлянина всех времен, за чье убийство я отомщу и чьи надежды на меня оправдаю — клянусь в том всеми богами!». С этими словами молодой человек сошел с возвышения под громкие рукоплескания и вскоре покинул город вместе со своими солдатами, встревоженный донесениями о том, что к Риму приближается Антоний с куда более многочисленным войском.

События стали развиваться невероятно быстро. Антоний остановил свою войско, включавшее знаменитый Пятый легион Цезаря, «Жаворонков», в каких-то двенадцати милях от Рима, на берегу Тибра, и вошел в город с личной охраной в тысячу человек. Он созвал сенат двадцать четвертого числа и дал знать сенаторам, что ожидает от сенаторов объявления Октавиана врагом отечества. Неявка будет расценена как содействие приемному сыну Цезаря в его предательских действиях и станет караться смертью. Войско Антония было готово войти в город в случае неисполнения его воли. Жители Рима считали бойню неизбежной.

Наступило двадцать четвертое, собрался сенат — но сам Антоний там не появился. Один из македонских легионов освистал его, а Марсов легион, стоящий лагерем в шестидесяти милях от города, в Альба-Фуценсе, внезапно объявил, что он за Октавиана, получив сумму впятеро большую, чем предложил Антоний. После этого Антоний помчался туда, чтобы вновь завоевать верность легионеров, но его открыто высмеяли за скупость. Он вернулся в Рим и созвал сенат на двадцать восьмое число, на сей раз решив устроить чрезвычайное ночное заседание. Никогда раньше на памяти людей сенат не собирался в темноте: это противоречило всем обычаям и священным законам. Когда я спустился на форум, имея в виду составление отчета для Цицерона, то увидел, что там полно легионеров, выстроившихся в свете факелов. Зрелище было таким зловещим, что мне изменила храбрость и я не осмелился войти в храм, а вместо этого встал неподалеку вместе с собравшейся снаружи толпой.

Я увидел, как прибыл Антоний, примчавшись из Альба-Фуценса, в сопровождении своего брата Луция, еще более дикого на вид, — тот сражался в Азии как гладиатор и вспорол глотку своему другу. Час спустя я все еще стоял там и видел, как оба в спешке ушли. Никогда не забуду смятения на лице закатывавшего глаза Антония, когда тот ринулся вниз по ступеням храма. Ему только что сказали, что еще один легион, Четвертый, последовал примеру Марсова и тоже объявил о поддержке Октавиана. Теперь Антонию следовало опасаться, что у Октавиана окажется больше сил. Той же ночью он