…Я не должна курить – Бог с ним, я и так не курила, но я не должна и пить. Даже малюсенькая рюмочка легкого белого вина, которую я поднимаю за день рождения одного из сотрудников и которая может поднять мое безнадежно упавшее настроение, – это настоящий яд для того, кто внутри. Я все равно ее выпью, эту рюмку, но выпью ее с невеселым лихачеством человека, нарушающего закон.

…Я не должна ездить на лошади и на велосипеде, кататься на горных лыжах и играть в бадминтон, бегать и прыгать. У меня нет ни лошади, ни велосипеда, и горные лыжи уже в прошлом, но неужели я должна буду лишиться трех последних маленьких удовольствий, которые были мне вполне доступны: постучать по волану вместе с кем-нибудь из общежитских друзей, пробежаться на свежем воздухе по роскошным паркам Воробьевых гор, попрыгать в рок-н-ролле на университетской дискотеке? Я уже лишилась Антона, что еще по милости ребенка мне предстоит потерять?

…Я не должна работать с компьютером, и вообще следует исключить все вредные воздействия на организм. Расскажите мне, как это сделать, если в работе с компьютером и заключается часть моей работы? И даже если я объявлю забастовку, маркетолог Юра, сидящий напротив меня, не отключит свою машину, а излучение от задней части ПК не хуже, чем от экрана. Кстати, о вредных воздействиях вообще: мне не следует дышать московским воздухом? Или ездить в транспорте? Как при этом я должна добираться до работы – пешком через весь город и с аквалангом за плечами? В итоге мой образ жизни не меняется никак, а новое знание не дает мне ничего, кроме чувства совершаемого преступления.

Помимо властных «не», существовали еще и суровые «должна», за которыми стоял целый заградотряд последствий, наступающих при их неисполнении.

…Я должна регулярно сдавать ряд каких-то анализов, иначе врач не сможет вовремя отследить патологии в состоянии плода. При этом я и понятия не имею, откуда должен взяться врач, которого я осчастливлю своими кровью и мочой. Посему я просто живу с сознанием того, что из-за меня ребенок может как-то не так развиться.

…Я должна выпивать пакет молока в день и приставить к каждому зубу личного дантиста, иначе мне грозит нехватка кальция, а ребенку – инфекция от кариозной дырки. Это вполне разумно, если учесть, что меня тошнит за километр от молочной палатки. Кариеса я у себя не ощущаю, но как обидно сознавать, что мой зуб может оказаться для кого-то ядовитым! Я и не предполагала, что по отношению к ребенку я – сущая змея.

…Я должна быть спокойной, радостной и умиротворенной, во мне должно быть по уши положительных эмоций. Иначе ребенку навредят какие-то там гормоны стресса. А я не могу быть спокойной, радостной и умиротворенной! Не могу, и все! И пока я лежу, подвывая в подушку, ребенку по полной программе вредят гормоны стресса, а я не собираюсь успокаиваться, зная, что на мне как на матери и так давно поставлен крест.

Именно к такому выводу я пришла к концу апреля, злобно скомкав и швырнув в угол последнюю купленную мной брошюрку о беременности. Я привыкла верить книгам, я как никто другой умела извлекать из них радость и пользу, но теперь и книги были против меня. Они в один голос заявляли, что я врежу своему ребенку так, как только могу. Сначала я мысленно пыталась бороться с клеймом преступницы, потом я с ним свыклась и начала испытывать от него некое злобное удовольствие: да, я делаю все, чтобы моему ребенку было плохо! Ну и пусть!

Пусть… Я не могу изменить мир вокруг меня и не могу изменить свой способ существования в этом мире. Я не могу забыть о прошлом и набраться положительных эмоций, как набирают товары в пустую тележку в супермаркете. Я просто живу и жду ребенка так, как мне это позволяют обстоятельства, а выходит, что я регулярно совершаю преступления против него.

Я никогда не считала себя плохим человеком (покажите мне того, кто себя таковым считает!). Более того, плохой меня не считали и окружающие. Мама корила меня за излишнюю импульсивность, Антону не всегда нравилась моя эмоциональность, друзья могли по-дружески заметить, что я «без крыши». Но при этом меня любили и со мной дружили, принимая меня такой, какая я есть. И только для одного человека – того, которому я спасаю жизнь – я была бесконечно плоха. За что он предъявлял ко мне такие непомерные требования, выполнить которые я не могла априори?

Я вскочила и, размазывая слезы, подошла к зеркалу, чтобы увидеть своего врага в лицо. Я увидела, что у меня пропала талия, а живот начал чуть-чуть выдаваться вперед. Хоть я и была для него бесконечно плоха, он не гнушался моим телом, чтобы расти в нем, он пользовался мной от души! Я крепко зажмурила глаза: нет, все-таки этого не может быть. Ни его, ни меня с ним внутри.

Антона я не видела уже шесть недель. По выходным я оба дня ходила в бассейн – в Лужники, покупая медицинскую справку у смотрящего сквозь пальцы лужниковского врача. Апрель выдался теплым, а бассейн находился под открытым небом, и, медленно плывя на спине, я могла наблюдать за облаками, чувствуя от этого небывалую, слезную радость. Облака были единственным, что осталось неизменным в моем мире: мама была так далеко, что ее не мог приблизить телефон, университет уже не был для меня теплым домом – из моей комнаты ушел Антон, а работа из интересного нового занятия превратилась в столь серьезную часть меня, словно я, сама того не желая, прирастила к своему телу новый орган.

Теперь я не просто весело входила в офис и грациозно усаживалась на крутящийся стул в ожидании звонков, меня тянули к рабочему столу незаконченные дела. Мой еженедельник был плотно заполнен звонками и встречами; я чувствовала, что стоит ослабить тугой рекламный повод, стоит перестать настоятельно щелкать в воздухе бичом – и тяжело груженная повозка нашего дела немедленно встанет. И я старалась во что бы то ни стало тянуть воз развлечений вперед – пока это будет происходить, я буду чувствовать себя на коне, даже несмотря на ребенка.

Наше дело активно расширялось – мы открыли еще пару площадок в других районах Москвы. Требовался новый персонал, и работу с ним тоже поручали мне: я объясняла одним людям (сотрудникам) азы поведения с другими людьми (клиентами). Просто удивительно, насколько неотъемлемой чертой работника сферы обслуживания в его собственных глазах были равнодушие и хамство! Невероятно, но мне приходилось объяснять, что нужно быть внимательным к человеку, в первый раз приносящему тебе деньги, тогда он принесет их во второй и в третий раз. Ответом на мои объяснения зачастую бывали пренебрежительные усмешки и демонстративно заведенные глаза.

– Их много, а я одна – что, я с каждым буду рассусоливать?

– Придут еще, куда они денутся! Таких клубов, как у нас, – раз, два – и обчелся.

– Будет эта девчонка еще учить меня по телефону разговаривать!

Последний комментарий я очень часто слышала за глаза и поначалу не знала, как на него реагировать. Я не могла отрицать, что была молода (мне еще не исполнилось и восемнадцати), и порой я сама чувствовала себя неловко, стоя перед сорокапятилетними тетушками, выходцами из обнищавших НИИ и КБ. Но я знала, что была права, и упорно старалась внушить им то же отношение к делу, что было у меня самой.