– Ну как ты вообще? – спросил наконец Антон, с усилием отрывая взгляд от стакана и переводя на меня.

Я пожала плечами. Что я должна была на это ответить? Подробно обрисовать, как я, чуть живая от тошноты, неслась в магазин за маринованным баклажаном, как я рыдала над журнальными советами, как падала на колени перед горячей батареей, как слушала первые «всплески» его движений? Я сказала:

– Нормально.

Снова победно воцарилась тишина. Наверное, я должна была поддержать беседу, но мне не хотелось быть вежливой.

– Я вот что подумал, – сказал Антон, твердо ставя стакан на стол и встречаясь со мной глазами, – пойдем подадим заявление?

«Так вот почему он так оделся!» Такой почему-то была моя первая мгновенная мысль. А вторая: разве не этого я от него все время ждала? Почему же сейчас его предложение для меня ничем не лучше обглоданной кости, брошенной псу под стол? Брак по залету, невеста в фате и с животом – вечный предмет грустных или презрительных ухмылок… Разве вам не ясно, что происходит? Эта дуреха попалась на извечный женский крючок (уж больно хороша была наживка!), а благородный юноша делает ей одолжение и сажает ее в свой личный аквариум. Или наоборот: мужика заарканили по-простому – пуповиной еще не родившегося младенца.

Мне показалось, что мне прямо в душу плеснули кипятком, или же там полыхнула вязанка сухого хвороста. Так или иначе, гордость моя скорчилась от нестерпимой боли и не оставила разуму ни малейшего шанса. Я молчала, словно задохнувшись, и чувствовала, каким огненно-горячим становится лицо.

Антон тоже молчал, но не снимал своего вопроса и не отводил глаз. Мне даже показалось, что он глядит на меня с надеждой, но я разъяренно уверила себя, что мне это только кажется.

– Свои одолжения можешь оставить при себе.

От этих слов он почему-то дернулся, словно уклоняясь от удара. Пристально, с каким-то садистским интересом я вглядывалась в его лицо – с него словно сошли и юность, и здоровье, это было лицо человека, попавшего в автокатастрофу и стоящего перед своей искореженной машиной.

– Тебе надо по крайней мере переехать ко мне, – вновь произнес он, собираясь с силами.

– Переехать к тебе? – Я вдруг вспомнила, как именовали переезжающих подобным образом женщин во времена Островского и Достоевского. – Ты возьмешь меня на содержание?

– Я же предлагаю сначала зарегистрироваться.

Я не видела разницы – гордость бушевала во мне, как настоящий лесной пожар. В загсе я получу лишь формальное подтверждение того, что он готов опекать меня из чувства долга. Если между нами уже не осталось никаких других чувств, то мне не нужно и это, единственное. Я смотрела на человека, который когда-то любил меня, и сквозь призму ненависти видела кого-то совершенно другого – лихача-водителя, сбившего меня на крутом повороте и поневоле давшего задний ход, чтобы подобрать изувеченную жертву. Я засмеялась:

– Я перееду к тебе – замечательно! А потом вернутся из Австрии твои мама с папой и попросят меня обратно в город Пятигорск.

Он не смог скрыть того, что по-настоящему оскорблен.

– При чем тут вообще мои родители? Что ты о них знаешь, чтобы так говорить?

За год, проведенный в Москве, я достаточно хорошо успела уяснить, насколько бдительно москвичи блюдут чистоту своих рядов. Если москвич приглашал к себе в дом иногороднюю девушку (равно как и девушка – иногороднего парня), родители видели в госте только одно – желание московской прописки.

– Твои родители здесь при том, что я не хочу им быть ничем обязанной. Ни им, ни тебе, понятно? Не нужны мне никакие столичные благодетели! Я сама могу о себе позаботиться.

– Конечно, можешь, я знаю, – согласился он так бесхитростно, словно весь наш разговор не был пропитан ядом и тоской. – Но когда родится ребенок, тебе придется заботиться еще и о нем; тут не обойтись без помощника.

Я вскинула голову, словно он, удачно подловив момент, пытался набросить на меня аркан.

– Ты мне уже хорошо помог. Помоги теперь кому-нибудь другому – мало ли на свете нуждающихся девушек!

Я сама испугалась той ярости, с которой выговаривала эти слова, но дело было сделано – я оттолкнула его.

– Что же ты собираешься делать? – спросил Антон, помолчав, настолько ровным тоном, что я поняла: в эти слова была вложена вся его выдержка. – Поедешь домой?

Именно этот вариант почему-то ни разу не приходил мне в голову. Наверное, потому, что он был просто невозможен. Поехать домой – все равно что сбежать с поля боя! Разумеется, мама всегда меня примет, пригреет, утешит и вырастит моего ребенка, но кем после этого буду чувствовать себя я? Меня после этого уже не будет – будет жалкая провинциальная девчонка, которая, как и тысячи других, обломала зубы о московскую хлеб-соль. Тупорылый мотылек, жадно замахавший крылышками при виде лампы. Слетала, залетела, прилетела обратно – вот каким будет мой победный путь!

Но Антон подал мне отличную идею: ведь если сказать, что я уезжаю, то он успокоится и раз и навсегда уйдет со своим унизительным предложением.

– А ты как думал? Конечно, я уезжаю домой.

– Ты уже купила билеты?

Боль взяла меня за горло железной рукой, как это всегда бывает перед рыданиями. Ровно год назад он задавал тот же самый вопрос, когда мы грустно ели конфеты и пили шампанское за мой провал на экзамене. Год назад я чувствовала, что нужна ему, и он легко смог оставить меня в Москве. Вдруг и сейчас… сейчас он подойдет и обнимет меня так, чтобы улеглись все мои злые колючки. Он станет гладить меня по голове, а я начну покорно всхлипывать. Выставленная за дверь любовь сделает робкий шаг в комнату и, осмелев, приблизится к нам вплотную. Целуя мои волосы, он скажет: «Инка, я хочу, чтобы мы с тобой были вместе и чтобы у нас был ребенок». Тогда я останусь, разве после этого я смогу не остаться? Взявшись за руки (как всегда мы это делали, гуляя), мы сходим в загс, а потом поедем к нему домой и закатим студенческую свадьбу… Или просто ляжем, обнявшись, и будем долго рассказывать друг другу все, что случилось с нами за это время… Подойди ко мне, пожалуйста, подойди!

Антон сидел на кровати напротив меня и ждал ответа на вопрос.

– Да, купила… на завтра. Надеюсь, ты не придешь меня провожать?

Он молчал настолько долго, что я перестала понимать, что происходит. Он избегал моего взгляда, но все время переводил глаза с одной точки стены на другую. В конце этого нечеловечески долгого молчания он вдруг резко поднялся на ноги.

– Счастливого пути.

– Спасибо.

Когда он вышел, мне захотелось броситься о закрывшуюся за ним дверь и разбить об нее голову. Когда я начала рыдать, я мечтала захлебнуться собственными слезами; я готова была лечь на пол у порога, который перешагнул Антон, и никогда в жизни больше с него не вставать. Ребенок беспокойно вертелся во мне, видимо, тоже не находя себе места.