– В таких случаях можешь говорить: «Как бы там ни было, я в свои семнадцать понимаю больше, чем вы в свои пятьдесят», – полушутя посоветовал Виктор, к которому я пришла за помощью.

Совет он дал не более практичный, чем наставления в журналах для матерей, но я была ему благодарна за высокую оценку себя. Правда, положа руку на сердце, к тому знанию, что я пыталась донести до других, я пришла не самостоятельно. В свое время меня наставлял все тот же Виктор, но я была благодарной ученицей, принимая все то, что он говорил, как аксиому. К тому же его понятия об обращении с клиентами фирмы соответствовали моим подсознательным внутренним установкам, и я восприняла науку работы с людьми легко. Жаль, что эта наука не всегда срабатывала в том мире, что простирался за пределами пейнтбольного поля…

С тех пор как ушел Антон, моим единственным домом, как это ни смешно, стал офис. Я задерживалась на работе каждый раз, когда для этого предоставлялась хоть малейшая возможность, я принимала участие во всех праздничных посиделках и, отправляясь куда-нибудь в центр по рабочим делам, зачем-то каждый раз говорила себе: «Ты не одна в этом городе, ты – часть фирмы "Контрольный выстрел"». И действительно, теперь именно фирма стала моей единственной зацепкой в Москве. Благодаря ей я была в этом городе человеком, а не просто девочкой из провинции, непонятно зачем оказавшейся на московских улицах.

Я приходила в офис и дружески перебрасывалась парой реплик едва ли не с каждым. Я спрашивала о заболевшей собаке охранника, восхищалась новым безвкусным свитером бухгалтерши, шепотом подсказывала секретарше, что пароль компьютера записан на коврике для мыши… Мы спорили с Юрой, где лучше размещать рекламу, и продолжали спор даже за обедом, пока все прочие посмеивались над нашим рабочим пылом. Я демонстрировала Виктору составленную мной анкету для наших клиентов, которая призвана была выявить сильные и слабые стороны нашей работы, и в этот момент меня срочно звали к телефону… В такие моменты я чувствовала себя нужной, как ребенок в дружной семье чувствует, что он нужен маме и папе.

С переходом в ранг маркетолога выросла и моя зарплата, теперь я могла даже откладывать деньги. Отправлять половину своего заработка маме я перестала уже через месяц – та вновь устроилась на работу. Помог ей в этом тот самый писатель-диссидент, которого мама когда-то содержала за счет библиотечных средств и своего сидения в читальном зале. За годы перестройки он выгреб из своего стола все тонны бумаг, что не могли увидеть свет при Брежневе, и стал печатать их где ни попадя (журналы в то время жадно хватались за такие залежавшиеся тексты). Будучи на волне всенародной известности, он как-то по старой памяти зашел в библиотеку и был потрясен отсутствием там мамы. Диссидент немедленно разыскал ее на дому со всеми признаками начинающейся депрессии и – редкий случай человеческой благодарности! – предложил работу своего личного секретаря, литературного агента и музы, все в одном лице. Судя по радостному и нежному тону, которым мама рассказывала эту историю, сработались они хорошо. Совсем как Достоевский с Анной Григорьевной…

Да, мама отодвинулась еще дальше. Кладя трубку, я вдруг подумала не о ее счастье, а о том, что если бы не фирма, я осталась бы в мире совершенно одна. Одна и наедине с проклятием, гнездящимся внутри меня.

Шла середина мая – четвертый месяц. Он уже перестал мучить меня тошнотой, слезливость тоже прошла. Я еще не начала по-настоящему чувствовать нарастающий вес в животе, фигура покамест тоже была приемлемой – в свободной льняной одежде моя беда была совсем не заметна. Все было бы ничего, если бы…

Из прохлады первого гуманитарного корпуса, где велись телефонные переговоры с мамой, я вышла на улицу, и меня обдало веселым теплом. Вокруг цвело все, что только могло цвести: сирень, яблони, черемуха, одуванчики… казалось, что аромат стоит в воздухе густо, словно пар в русской бане. Газоны вокруг небольшого пруда с фонтаном были усеяны отдыхающими студентами. Пары прижимались друг к другу и ласкали друг друга губами, не стесняясь окружающих. Небо поднималось над головой как-то невообразимо высоко, словно предлагая тебе взлететь душой и телом. Казалось, что весь университет высыпал на улицу гулять и каждый встречный, на секунду поравнявшийся со мной, спешит обнять и поцеловать своего любимого человека.

Я добрела до главного здания и медленно повернула ключ в замке своей кельи. Мне предстояло провести вне фирмы безрадостно долгую неделю майских праздников.

В субботу утром мне не хотелось открывать глаза – этот день не обещал ничего, кроме ожидания. Ожидания того, когда же наконец пройдут два выходных и я вернусь к нормальной человеческой жизни – в офис. Помимо того, что два дня в неделю я оказывалась одинока, я начинала еще и прислушиваться к своему внутреннему состоянию, чего легко можно было избежать в горячке будней. А прислушивание не сулило ничего хорошего.

Шла первая декада июля – шестого месяца по моему особому счету. Самое легкое время – вторая половина четвертого и пятый месяц были уже в прошлом. Эти благие шесть недель, когда меня уже не изводил токсикоз и еще не угнетал лишний вес, я могла бы вспоминать с радостью, если бы они не были безнадежно отравлены весной. Нет ничего тоскливее, чем в одиночку стоять на цветущей и благоухающей земле, по которой каждая божья тварь проходит в паре, умильным взглядом лаская своего спутника. Я завидовала гуляющим под руку пожилым супругам и бегущим бок о бок бездомным собакам, завидовала мужу и жене, что ссорились при мне в магазине из-за сорта покупаемой колбасы, завидовала какой-то расхристанной пьяной девахе, что хлестала водку прямо из бутылки, сидя на коленях у своего ухажера… Однажды в мае, смотря в университетском кинозале американский фильм, где показывали панораму Нью-Йорка, я увидела стоящие бок о бок одинаковые небоскребы Центра международной торговли, тогда еще украшавшие Нью-Йорк, и едва справилась со слезами. А выйдя из кинозала, я увидела пару обнимающихся студентов – они сидели на широком прилавке закрывшегося книжного киоска. Девушка что-то рассказывала до боли взволнованным голосом, а парень утешал ее, прижав к себе ее голову. Я спускалась в этот момент по ступеням, но не могла не закрыть глаза. Это был старый, испытанный детский прием: ты чего-то не видишь, значит, этого нет.

Я села на лифт, но поехала не на свой седьмой этаж, а выше – на двадцать второй, оттуда можно было выйти на крышу. Я отнюдь не собиралась с нее бросаться, просто хотела успокоиться. Еще год назад взгляд на мир с университетских высот наполнял меня небывалым счастливым ожиданием. Кто знает, вдруг он подаст мне надежду и теперь?

Университетская крыша располагалась не на самом верху здания (оно заканчивалось шпилем), а примерно на двух третьих его высоты. Она венчала жилые, общежитские, корпуса, и ее обрамляли стройные башенки (некоторые счастливые студенты жили и там – над самой крышей). Крыша всегда казалась мне чем-то вроде общего двора в многоквартирном доме: сюда выходили погулять и покурить, в теплые месяцы здесь загорали, лежа на полотенцах, однажды я видела босоногого студента, несущего через эту крышу-двор кастрюлю с супом. Суп нельзя было расплескать, а беспощадно раскалившийся на солнце черный толь жег студенту пятки. Он уморительно подпрыгивал при ходьбе и старался удержать равновесие…