В борделе возле аэропорта Шенефельд Касов пообещал ей стабильный доход, наговорив с три короба о благах, которые ее ожидают. И надо признать, что многое из своих обещаний он выполнил. Касов на самом деле организовал «побочный заработок», наладив поставку в большинство больниц Берлина «сексуально-терапевтических частных услуг», как он это называл. Кроме того, у него действительно имелись деньги и связи, благодаря которым ему удалось выкупить Седу у ее сутенеров и поместить в закрытое учреждение с хорошими условиями проживания. Однако здесь, внутри этого режимного заведения, у него появилась возможность подсадить ее на лекарства, подчинить себе и заставить морально разлагаться в изолированной камере.

В таких условиях Седе не оставалось ничего иного, как глубоко вздохнуть и повиноваться приказу Касова в надежде, что когда-нибудь придет и ее день. День, когда она за все отплатит этой «чертовой вороне», отомстив сполна за все свои унижения. Но пока все козыри были на руках у него.

– Если Трамниц помешан на детях, то чего он хочет от меня? – спросила Седа, отчаянно пытаясь все же отвести от себя то, что навязывал ей Касов.

– Разнообразия! – усмехнулся Касов и ущипнул ее через ночную рубашку за правый сосок.

Он ущипнул ее так больно, что на глазах у женщины выступили слезы, и она вновь вспомнила слова своей матери.

– Есть вещи, к которым никогда не привыкаешь, Седа, – как-то раз сказала ее мать. – И это не зависит от того, как часто они с тобой уже случались.

– Твое свидание с ним послезавтра в шестнадцать часов. Я сам отведу тебя к нему в лазарет. Договорились?

Седа посмотрела на Касова и согласно кивнула. Иного выбора у нее не было. Он понаблюдал за ней еще некоторое время, но она сумела выдержать его коварный взгляд. Наконец он тяжело вздохнул и сказал:

– Хорошо. А теперь расскажи мне, как все прошло с Патриком Винтером. Что тебе удалось выведать? Он что-нибудь рассказал обо мне?

Тилль

Тиллю не был знаком ни офис, ни автостоянка, на которую он таращился. И даже его собственное имя выскочило у него из памяти, как это часто случалось с ним во сне.

Беркхофф не понимал также, что все его мысли и все, что он видел, чувствовал, пробовал на вкус, нюхал и слышал, происходило только в его голове. Он находился на такой большой высоте, откуда невозможно было видеть поблескивающий асфальт на парковке, не говоря уже о возможности почувствовать какой-либо исходивший от нее запах. И в то же время легкий приятный аромат напоминал ему о лете, отпуске… И о смерти!

Причем Тилль не мог понять почему. Насколько он помнил, ему ни разу не доводилось бывать в автокатастрофах. Беркхофф даже никогда серьезно не падал с велосипеда. И было непонятно, почему в пропитанном пылью воздухе его преследовали мысли о восковой коже, о голубоватом поблескивании, характерном для трупов, и о сладковато-приторном запахе мяса, разлагающегося на солнце.

Единственное, что он мог объяснить себе на данный момент, было то, почему эта невероятная жара, которая все больше и больше наполняла его, берет свое начало в правой руке. Тилль старался не шевелить ею, хотя во сне все время пытался найти возможность переключить кондиционер на большую мощность или как-то распахнуть окно. Однако в том высотном здании, в котором он себя ощущал, это вряд ли было возможным.

Армин сломал ему два пальца на правой руке, и осознание этого он и взял с собой в свой лихорадочный и пропитанный холодным потом сон, в который ему удалось провалиться после долгой фазы отчаяния.

По вполне понятным причинам желание Тилля, чтобы его немедленно отселили от этого сумасшедшего, было настолько сильным, что он несколько раз хотел позвать на помощь или подать знак Симону во время его обходов. У него возникло жгучее желание показать санитару свои сине-фиолетовые опухшие и неестественно скрученные пальцы и сказать:

– Вот посмотри! Видишь, что сделал со мной этот сумасшедший, с кем-то меня перепутав. Вам ни в коем случае нельзя оставлять меня с ним наедине!

Однако, когда Тилль уже собрался постучать кулаком здоровой руки в дверь – к счастью, Беркхофф являлся левшой, – он вовремя вспомнил о том, что прошептал ему Ар-мин. А прошептал его сокамерник вот что:

– Ты знаешь, что они делают с мучителями детей, если те подвергаются нападению со стороны сокамерников? Они сажают в изолятор не нападавших, а их жертвы.

При этом Вольф рассмеялся и принялся красноречиво описывать, как плохо будет Тиллю в грязной одиночной камере. Не смог Беркхофф забыть и те два слова, которые обрушил Армин на его голову. Эти два слова преследовали его даже во сне. И слова эти были: «мучитель детей» и «одиночное заключение».

«Неужели на совести Патрика Винтера действительно был ребенок?» – мучил Тилля вопрос.

Это был вопрос, на который он не мог ответить. И уж тем более не получалось у него найти на него ответ во сне, в котором, находясь на каком-то немыслимо высоком этаже, он словно намертво прирос к окну, наблюдая за сновавшими внизу крошечными человечками и маленькими, словно игрушечными автомобилями. В этом сне он ощущал только смолисто-асфальтовый запах смерти, хотя и понимал, что в ночном видении его нос ощущать никаких ароматов просто не может. И тем не менее запах тления был столь же интенсивным, как и уверенность Тилля в том, что ему ни на один день нельзя оказаться изолированным от остальных пациентов, находившихся в здешнем режимном учреждении.

Ни на один день! И ни при каких обстоятельствах!

Конечно, в камере с Армином он не собирался оставаться дольше, чем это было необходимо. Да Тилль этого и не вынес бы. Но и помещение его в изолятор означало бы, что он начисто лишался всех шансов подобраться к Трамницу поближе.

Поэтому он не стал бить тревогу и доносить на Армина, а дождался, когда дыхание психопата, лежавшего на нижней койке, стало ровным и спокойным. Проигнорировал Тилль и регулярное открытие дверной заглушки, когда Симон смотрел, все ли в порядке. Одновременно Беркхофф старался не обращать внимания на поднимавшееся от страдавшего метеоризмом Вольфа зловоние. В результате, несмотря на ощущение, будто бы его правая рука раздулась до размеров тыквы, ему удалось забыться в кошмарном сне, в видениях которого отсутствовал всякий смысл.

Не было понятно также, почему в его видениях неожиданно повсюду появилось имя Йонас. Оно возникло на неоновой рекламе на крыше отеля «Ритц-Карлтон», на огромном тенте, закрывавшем строительные леса напротив торгового центра, и даже на стяге, который тянул за собой маленький самолет, летевший в направлении берлинской Красной ратуши. Везде стояло: «Йонас».

«Какое красивое имя! Какую ужасную участь приготовил ему его отец? Что сотворил с ним Патрик такого, что в клинике даже сумасшедшие наподобие Армина стали его заклятыми врагами?» – не переставал спрашивать себя Тилль даже во сне.

Не давали ему покоя и вопросы. «Кто снабдил соседа по камере материалами из судебного дела Патрика Винтера? Кто ненавидит Патрика так сильно, что желает ему смерти?»