class="v">Много всякого на белом видя свете

в жизни разных городов и деревень,

ничего на белом свете я не встретил

хитроумней и настойчивей, чем лень.

Как ни богато естество,

играющее в нас,

необходимо мастерство,

гранящее алмаз.

На вялом и снулом проснувшемся

рынке,

где чисто, и пусто, и цвета игра,

душа моя бьется в немом поединке

с угрюмым желанием выпить с утра.

Живу, куря дурное зелье,

держа бутыль во тьме серванта,

сменив российское безделье

на лень беспечного Леванта.

Нисколько сам не мысля в высшем

смысле,

слежу я сквозь умильную слезу,

как сутками высиживают мысли

мыслители, широкие в тазу.

Когда я спешу, суечусь и сную,

то словно живу на вокзале

и жизнь проживаю совсем не свою,

а чью-то, что мне навязали.

Я проделал по жизни немало дорог,

на любой соглашался маршрут,

но всегда и повсюду, насколько я мог,

уклонялся от права на труд.

Я, Господи, умом и телом стар:

я, Господи, гуляка и бездельник;

я, Господи, прошу немного в дар —

еще одну субботу в понедельник.

Явились мысли — запиши,

но прежде — сплюнь слегка

слова, что первыми пришли

на кончик языка.

Доволен я и хлебом, и вином,

и тем. что не чрезмерно обветшал,

и если хлопочу, то об одном —

чтоб жизнь мою никто не улучшал.

Я должен признаться, стыдясь

и робея,

что с римским плебеем я мыслю похоже,

что я всей душой понимаю плебея,

что хлеба и зрелищ мне хочется тоже.

Мне власть нужна, как рыбе —

серьги,

в делах успех, как зайцу — речь,

я слишком беден, чтобы деньги

любить, лелеять и беречь.

В толпе не теснюсь я вперед,

ютясь молчаливо и с краю:

я искренне верю в народ,

но слабо ему доверяю.

Я живу ожиданьем волнения,

что является в душу мою,

а следы своего вдохновения

с наслажденьем потом продаю.

С утра теснятся мелкие заботы,

с утра хандра и лень одолевают,

а к вечеру готов я для работы,

но рядом уже рюмки наливают.

Свободой дни мои продля.

Господь не снял забот,

и я теперь свободен для,

но не свободен от.

В людской активности кипящей

мне часто видится печально

упрямство курицы, сидящей

на яйцах, тухлых изначально.

Мой разум, тусклый и дремучий,

с утра трепещет, как струна:

вокруг витают мыслей тучи,

но не садится ни одна.

Вокруг меня все так умны,

так образованы научно,

и так сидят на них штаны,

что мне то тягостно, то скучно.

Вся жизнь моя прошла в плену

у переменчивого нрава:

коня я влево поверну,

а сам легко скачу направо.

Я жил почти достойно, видит Бог,

я в меру был пуглив и в меру смел;

а то, что я сказал не все, что мог,

то, видит Блок, я больше не сумел.

За много лет познав себя до точки,

сегодня я уверен лишь в одном:

когда я капля дегтя в некой бочке —

не с медом эта бочка, а с гавном.

Я думаю, нежась в постели,

что глупо спешить за верстак:

заботиться надо о теле,

а души бессмертны и так.

Гуляка, прощелыга и балбес,

к возвышенному был я слеп и глух,

друзья мои — глумливый русский бес

и ереси еврейской шалый дух.

Никого научить не хочу

я сухой правоте безразличной,

ибо собственный разум точу

на хронической глупости личной.

Что угодно с неподдельным огнем

я отстаиваю в споре крутом,

ибо только настояв на своем,

понимаю, что стоял не на том.

Мне с самим собой любую встречу

стало тяжело переносить:

в зеркале себя едва замечу —

хочется автограф попросить.

Ни мыслей нет, ни сил, ни денег.

И ночь, и с куревом беда.

А после смерти душу денет

Господь неведомо куда.

В ЛЮБВИ ПРЕКРАСНЫ И ТОМЛЕНИЕ,

И АПОГЕЙ, И УТОМЛЕНИЕ

Природа тянет нас на ложе,

судьба об этом же хлопочет,

мужик без бабы жить не может,

а баба — может, но не хочет.

Мы счастье в мире умножаем

(а злу — позор и панихида),

мы смерти дерзко возражаем,

творя обряд продленья вида.

Люблю, с друзьями стол деля,

поймать тот миг, на миг