— Диссидентов развелось. И чего вы все мутите, что от вас простым людям только неприятности? Вы вообще чего хотите?

— Свободы.

— Свободы, на хрен? Ну, вот она тебе — твоя свобода: сиди теперь здесь и жри казенную баланду. На это я уже отвечать не стал.

— Пааадъем! — стук металла о дверь. — Пааадъем, быстро!

Где я? — вопрос, который уже который день задаю себе спросонья.

В тюрьме — где еще?

В жестком режиме тюрьмы было свое очарование монастырского устава, и временами казалось, что в монастырской келье я и нахожусь — этого впечатления не портили даже решетки, тем более что в русской истории монастыри и тюрьмы неоднократно менялись местами.

Ежедневная рутина, казалось, словно скрижаль, красовалась на стене. На ней висели «Правила внутреннего распорядка». Каждый день в шесть утра динамик в нише над дверью взрывался грохотом, сигналя подъем. Он играл аккорды государственного гимна — и, думаю, каждый из миллионов советских зэков, кого годами будили эти звуки, уже никогда не мог слушать их без ненависти. Гимн вытаскивал из свободного мира снов в мир несвободы, и контраст был слишком силен, чтобы сердце мгновенно не сжималось от боли. Холод камеры, решетки, опостылевший свет негасимой лампочки под потолком, сбившиеся ватные внутренности тонкого матраса. Таково было начало тюремного дня — и не было утра, когда в этом мире хотелось бы просыпаться.

Хорошо, что «Подъем!» еще ничего не означало, достаточно было только накрыть постель одеялом и дальше можно было, укрывшись бушлатом, лечь поверх и досматривать сон. В половине седьмого все же требовалось встать — раздавали пайку с сахаром и чай. В семь в камеру подавали скудный завтрак, обычно кашу из сечки или «уху» — жиденький рыбный суп с ложкой крупы на донышке.

В восемь происходила проверка. Зная, что я сидел один, дежурный по корпусу — корпусной — в камеру не заходил, только открывал волчок. Я же рапортовал: «Один», — и корпусной убегал куда-то дальше.

Исключение составлял только Мальковский — почему-то в свое дежурство ДПНСИ он брал эту работу на себя. Как и положено киборгу, он выполнял все свои служебные формальности с точностью до запятой. Когда он первый раз вошел в камеру, то от удивления я даже встал — как, собственно, это и предписывается делать зэкам при появлении в камере начальства. Позднее мы пришли с Мальковским к компромиссу: я лишь приподнимался на шконке, как бы делая вид, что встаю, — и в этом движении было достаточно уважения, чтобы подполковнику было не на что обижаться. Он же в свою очередь только приказывал открыть камеру и считал меня с порога вслух: «Один», — уже не заходя внутрь.

Обычно в неопределенное утреннее время случалась прогулка. Путь на прогулочный дворик был недалек и проходил по коридорам — сами дворики располагались на крыше соседнего тюремного корпуса. Меня выводил прогулочный надзиратель — «Руки за спину!» — до конца коридора, где мы попадали в воздушный переход в соседний корпус. У противоположного выхода уже ждал другой надзиратель с walkie-talkie — они вполне могли хорошо слышать друг друга и так, но игра в гаджеты доставляла им удовольствие.

— Лови одного. Прием.

— Одного принял. Отбой.

Прогулочный дворик был «двориком» только по названию. На деле это была точно такая же камера, как и моя — лишь самую чуточку побольше, — с той разницей, что там не было потолка. Его заменяла сетка, натянутая так, чтобы заключенные не перебрасывали со дворика во дворик записки, сигареты, да и вообще что угодно. Так в одном дворике в сетке застрял самодельный мячик размером с теннисный, сделанный из носков, — им зэки играли в футбол. Наверху в крытой галерее расхаживал надзиратель, пресекавший игру или попытки переговариваться между двориками.

Прогулка вряд ли когда продолжалась положенный час: пользуясь отсутствием часов у зэков, надзиратели жульничали, старясь закончить свою работу быстрее.

С часу до двух проходила раздача обеда. Это была важная часть зэковской жизни, и неизбежные гадания на голодный желудок о том, что дадут на обед, занимали последний час перед ним. Обычно давали «щи» — жидкий суп с капустой, где изредка попадалась синяя мороженая картофелина или сухожилие. По четвергам, как и всюду тогда в СССР, готовилась только рыбная пища — и запах «рыбных щей», сочетавших вонь кислой капусты с запахом несвежей рыбы, был еще более отвратительным, чем обычных. Почти всегда на второе была каша, пару раз в неделю давали макароны. Наверное, еще за несколько месяцев до того от одного вида этой склизкой массы меня бы стошнило. Сейчас организму были в радость обильные углеводы независимо от их цвета и вкуса. Опять-таки, вспоминая Достоевского: «Ко всему-то подлец человек привыкает!»

В шесть часов раздавали ужин, обычно, перловку, для разнообразия пшенку или гороховую кашу — все без капельки масла. В восемь происходила новая смена караула, а в десять следовала команда «Отбой!» Примерно полчаса надзиратель ходил от двери к двери, громко стуча ключом о стальные обшивки, таким образом укладывая всех спать. Если к тому времени я уже засыпал, то от криков и стука обязательно просыпался.

Наверное, от того же просыпались и соседи по коридору. Все камеры вокруг были заполнены малолетками из Рождествено — они аккуратно продолжали свой путь из КПЗ за мной следом. Днем там было тихо, все спали, но к вечеру начинались переговоры между камерами через окна, что-то переправлялось из одной в другую посредством коней — скрученных из ниток тонких жгутов. К концу такого коня привязывается пачка сигарет, коробок спичек или письмо-ксива — да и вообще все, что нужно было передать соседям.

«Посылка» выкидывается через жалюзи зонта, ее ловят из другой камеры таким же конем или прутом, выдернутым из веника, — причем после небольшой тренировки можно легко научиться гонять коней в камеру наверх или в соседнюю. Главное, чтобы почту не заметили снаружи — тогда за это можно залететь в карцер. Но вечер был временем самым безопасным, и малолетки использовали его по полной программе.

После отбоя они вообще активизировались, через коридор я слышал, как они начинали устраивать игры, спортивные состязания и вообще пытались получить хоть какое-то удовольствие от своей бездарно пропадавшей юности.

— Хата 4–4! Что делаете?

— Да Нинку трахаем.

— И как?

— Хреново, даже не подмахивает.

— А вы веник под нее подложите — и вверх-вниз…

— Ха-ха-ха!..

Малолеткам нравилось дразнить коридорного надзирателя, и почти каждый вечер они проделывали один и тот же фокус. Выкручивали лампочку, оборачивали вокруг цоколя полоску мокрой бумаги и после этого вставляли лампочку назад в патрон. Через какое-то время бумага высыхала, лампочка гасла. Надзиратель, думая, что лампа перегорела, давал малолеткам новую — только чтобы через 15 минут все повторилось снова. С третьего раза до надзирателя доходило, что над ним издеваются, он орал, угрожал карцером и «по печени» — если малолетки заводились и отвечали, то очередь доходила и до нее. Самого голосистого вытаскивали на продол и быстро били. Избиение начиналось с удара в под дых, так что происходило в тишине — слышны были лишь глухие удары и сопение надзирателей.