— Даиди ты уже! Ненужно мне большеничего. А нет,постой! Сигаретпринеси. Еслине найдешь, уАкима попроси,у него точнобудут.

Наверное,Зинаида сновазавела бы старуюпластинку овреде курения,но, поймавмногозначительныйвзгляд хозяйки,молча кивнулаи удалилась.

Впервыеза долгое времялиповый чайне горчил, апах настоящиммедом, а у вишневоговаренья с косточкамибыл тот самый,почти забытыйс детства вкус.Впервые Натачувствовалапокой и умиротворение.Она сделаласвой ход, теперьот нее уже ничегоне зависит иможно, наконец,расслабиться,словно липовыйчай, пить жизньбольшими ижадными глотками,заедая вишневымвареньем.

...Натапоняла, чтоумирает, когдавазочка с вишневымвареньем опустеланаполовину.Обострившимсясвоим чутьемдогадалась,что в этой самойвазочке ждаласвоего часаее смерть. Мирпоплыл, стремительнои неуклонностал терятькраски, звукии запахи, израдостнойакварели превратилсяв унылый черно-белыйнабросок. Итолько человек,почти не таясьстоящий по тусторону окна,казался живымна этом мертвомчерно-беломфоне.

Онаошиблась. Ошибласьво всех своихстрашныхпредположениях.Действительностьоказалась ещестрашнее. Теперь,стоя на порогев иной мир, Натанаверняказнала, с кемиграла в смертельнуюигру. Как жаль,что прозрениепришло такпоздно, какжаль, что онауже не в силахничего изменить.И мальчик ошибался...

Последнее,что увиделаНата перед тем,как мир окончательнопогас, — прозрачнаякапля вишневоговаренья набелоснежнойсалфетке...

Творец,1938 год (Каллиопа)

Онне знал, что имузам свойственностареть.Чтоможет бытьужаснее стареющеймузы?! Что можетбыть печальнее?..

Дажев свои пятьдесяттриПрасковьябыла еще хороша,но тотчудесныйсвет, в которомСавва черпалвдохновениевсеэтигоды,тускнел с каждымднем. Светуходил, выгораликраски: в дивныхпшеничныхволосах запуталасьпаутинаседины, румянецна щеках поблек,васильковыеглазавыцвелидо грязно-серого,а шелковая шальцвета берлинскойлазури нарыхлых бедрахсмотреласьуже даже не какнасмешка, а какоскорбление.Наверное,с внешнимипроявленияминеизбежногоСавва смирилсябы, в свои неполныесороклет он научилсяи смирению,и терпению,но Прасковьяугасалаизнутри.В ней большене было тоймягкой, почтиматеринскойнежности,в до сихпор еще глубокоми чарующемголосенет-нет да ипроскальзывалипаническиенотки, а во взгляде,казалось,навеки вечныепоселиласьмольба.

—Стараяя длятебястала, Саввушка.— Пухлаярукапривычно соскользнулас затылка нашею, царапнуланогтями кожу,но уже не игриво,а раздражающе.

—Глупости!Ты бесподобна,моя Каллиопа!— Ложь,такая же привычная,с каждым словомдающаяся вселегче, капляза каплей отравляющаядушу.

— Эх,нужно былоребеночка теберодить.Может,если бы былребеночек...

Слушатьпро ребеночка,которого затухающаямуза емуне подаритуже никогда,неприятно. Естьв этих жалкихсловах что-тоунизительноеи длянего,и длянее.

—Прасковья!— Кулаквпечаталсяв стол с такойсилой,борщ из тарелкивыплеснулся,прямнабелоснежную,до скрипанакрахмаленнуюскатерть,несколькокапель попалина манжетысвежей, толькочто надетойрубашки. Красныекапли борщапохожи на кровь,и отэтого на душестановитсяеще гаже.— Пойдуя, Прасковья.Выставка, тыже понимаешь...А работытамнепочатыйкрай...

—Иди... —В линялыхглазахПрасковьи слезыобиды. —Толькосорочку сейчасновую принесу.Как же ты вгрязной-то?

— Ясам,отдыхай. —Зряон так. Развеж онавиноватав том, что состариласьтак стремительнои так некрасиво?— Прости,любимая,накатилочто-то...— Быстрокоснутьсягубамисоленойот слезщеки ибежать, кудаглаза глядят,чтобыне видеть, какплачетегозатухающаямуза, чтобы невидеть на еестареющем лицеотражение своейподлости, чтобыпоскорее разжатькулаки, стиснутыев порыве неподвластнойразуму ненависти.

Снаружи— зимапосредилета, тополязасыпаютулицу невесомымснегом, а израскрытогонастежь окнальетсятоскливыйискаженныйпатефономголос:

Толькоразбываютв жизнивстречи,

Толькоразсудьбою рветсянить.

Аон и не заметил,когдаего Каллиопапересталапеть. Может, втот самый день,когда он принесв домпатефон?.. Впрочем,не о томнужносейчас думать!Выставка откроетсяуже через тридня.

Этавыставка значиладля Саввыстолько, чтои словамине описать.Его собственная,персональная!Есливсепойдет, какзадумано,еслион всеправильнорассчитал,еслина нужные рычагинажал, то перспективыперед нимоткроютсянебывалые вовсех смыслах.Нужно тольконе оплошать,произвестивпечатление.На одних, тех,кто не чуждпрекрасному,своими художественнымиталантами, ана других, тех,чье слово важнеев разы, идейностью,верной ориентированностью,готовностьюслужить. А какиначе?! Хоть имерзко поройстановитсяот всех этихинтриг, от холуйскогоподобострастияперед людьминичтожными,ни черта неразумеющимив искусстве,но по-другомунынче никак.Времена такиенаступилистрашные, чтонос нужно держатьвсегда по ветру,производитьвпечатлениетолько самоехорошее, заручатьсяподдержкойсильных мирасего. Биографияу Стрельниковаво всех смыслахправильная— не зря старалсяв двадцатьпятом. Но сейчаскто же смотритна биографию!Сейчас такиеголовы летят,что жить страшно.А Прасковьяведь из бывшихнэпманов, и мужее второй былбелогвардейскимофицером... Тревожновсе это, едвали не тревожнеетого, что светаот нее осталосьчуть...

*****

Заокном лил дождь.Еще неделюназадстояланевыносимаяжара, а теперьвот —осеннеененастье, словноНата забралас собой лето.

Мартастояла у окна,прижавшисьлбом к прохладномустеклу, закрывглаза, почтине прислушиваяськ тому, чтопроисходилов кабинете.После похоронпрошло всеготри дня, а миружеперестроился,приспособилсяк отсутствиюНаты. И мир, иродственники...

— Ну,и долго нам ещеждать?!

ЭтоИлья. В голосераздражениепополам снетерпением.Самый старшийвнук, он и велсебя как лидер.Старался вести...По-хозяйскиразвалившисьза бабушкинымстолом, онраскачивалсяв кресле, и подтяжестью егокрупного телакресло тоскливопоскрипывало.

— Доозначенноговремени остаетсяеще десятьминут. —Нотариус,добродушноговида толстяк,был невозмутими беспристрастен.

— Таккакой смыслждать, если всеуже на месте?А этот звонкий,с капризныминотками голосВерочки. Толькоона может бытьвот такой по-детскитребовательнойи бескомпромиссной.