Старуха, мать директрисы, такая же здоровая, широкоплечая,только с темными усами над верхней губой и с огромным, безобразно отвислымживотом, противно сюсюкала и причитала, называла Колю «деточкой». Изо рта у неепахло лекарствами. Сквозь толстые стекла очков ее глаза, такие жебледно-голубые и холодные, как у дочери, зорко следили за каждым Колинымдвижением, чтобы бедный сиротка с хорошеньким умным личиком ненароком несвистнул что-нибудь. Сквозняк чувствовал этот колючий взгляд, который мерзкоконтрастировал со сладким сюсюканьем, и думал о том, что такую вот фальшивуюусатую бабку совсем не жаль было бы прирезать. Даже приятно. Если собрать вскатерть все эти красивые штучки-дрючки и продать, то будет много денег. Онзнал, много денег – это очень хорошо. Это самое главное.

Вел он себя идеально. Разговаривал вежливо, за ужином нестал набрасываться на сыр, копченую колбасу, помидоры и прочие фантастическиевкусности. Ел спокойно и красиво; Это он умел, хотя никто его не учил, чтонельзя запихивать в рот огромные куски, вытирать руки о штаны, сморкаться ирыгать. Он знал, жевать надо с закрытым ртом и при этом лучше не разговаривать.

Поев совсем немного, столько же, сколько хозяева, онпромокнул губы бумажной салфеткой и сказал:

– Спасибо. Было очень вкусно. Если хотите, я вымою посуду.

Старуха умильно закудахтала, а директриса улыбнулась:

– Не надо, Коля. Спасибо. Ты сейчас пойдешь в ванную,помоешься. Вот тебе чистое полотенце. А с посудой мы сами разберемся.

Ему понравилось, что все отдельно, ванная, сортир. Винтернате мылись по десять-пятнадцать пацанов в огромной кафельной комнате сдесятком ржавых душевых рожков, торчавших из потолка, даже перегородок не было.И сортир открытый, без кабинок. Нужду справляли при всех, не стесняясь. А здесьможно было запереться.

Он защелкнул задвижку, напустил горячей воды в большуюоблупленную ванну, нашел наколке зеленую пузатую бутылку, на которой былонаписано «Пена для ванн», добавил в воду густую, пахнущую хвоей жидкость, иполучилась пышная пена. Это был кайф. Но довольно скоро в дверь постучали.Квартира все-таки коммунальная, ванная, хоть и запирается, но тоже – одна намногих.

Потом долго не мог уснуть. Ему постелили на скрипучем диванев бабкиной комнате. Он ворочался с боку на бок под заунывный храп старухи итиканье настенных ходиков. Иногда он проваливался в тревожное забытье, и емусразу чудилось, как он встает, подходит на цыпочках к старухиной койке,накрывает ее лицо подушкой. А потом очень быстро сгребает в большую вышитуюскатерть красивые безделушки. Кивающего китайского болванчика он заворачиваетотдельно, аккуратно, чтобы не разбился.

Даже во сне он понимал: ничего этого не будет. Нельзя. Носамо желание не казалось ему странным. Нельзя не потому, что жалко старуху, апросто сразу попадешься и загремишь в психушку или в колонию. Да и потом, кудаидти со скатертью, наполненной добром? Ведь кому-то надо продать, чтобы былиденьги…

Старуха застонала и тяжело заворочалась в темноте. Мальчиквстал и на цыпочках подошел к двери.

– Ты куда, деточка? – спросила старуха. Оказывается, онаспала очень чутко. Или вообще не спала, только притворялась…

– Мне по-маленькому, – обернувшись, прошептал он.

В коридоре стояла тишина. Он заметил, что сквозь щель из-поддвери кухни пробивается свет. Стало интересно. Он осторожно приоткрыл дверь. Вбольшой общей кухне сидел на табуретке мужик в сатиновых синих трусах изадумчиво курил.

– Заходи, пацан, не стесняйся, – кивнул он, заметивхуденькую фигурку в двери.

Коля вошел, тихо прикрыл за собой дверь и уставился намужика. Было на что поглядеть. Огромное мускулистое тело покрывали красивыесиние картинки церковные купола с крестами, грудастые русалки, какие-тозатейливые орлы, черепа, ножи, перевитые змеями. На толстых волосатых пальцахбыли нарисованы широкие перстни.

– Звать-то тебя как?

– Коля.

Мужик протянул ему огромную лапищу:

– Ну, будем знакомы. А я дядя Захар. – Он крепко пожал тощуюдетскую кисть. – Гостишь здесь у кого?

– Я интернатский, детдомовский. Галина Георгиевна,директриса, меня взяла на выходной. – Сквозняк не чувствовал никакогостеснения, разговаривая с этим огромным разрисованным дядькой.

– Детдомовский, значит, – вздохнул Захар, расплющилдокуренную до бумаги «беломорину» в банке из-под кильки и тут же выбил из пачкиследующую папиросу, подул в нее, постучал, чиркнул спичкой. – А чего ж ты винтернате для дураков?

Обидный вопрос был сдобрен широкой златозубой улыбкой ивеселым подмигиванием.

Коля в ответ молча пожал плечами.

– Не похож ты на дурачка. Я такие вещи сразу вижу. Да тысадись, не маячь. Расскажи-ка мне, чем ты такую лафу заработал? Директриса твоясюда никого никогда ночевать-то не приводила раньше.

Он опять подмигнул, и от этого стало совсем легко и весело.Коля уселся на облезлую трехногую табуретку напротив мужика.

– Дебила одного с крыши снял, – скромно сообщил он, – дебилзалез на крышу и стал вопить. А я через чердак до него добрался, поймал налету.

– Зачем? – серьезно спросил Захар.

Он смотрел Коле в глаза чуть прищурившись, и от этоготяжелого умного взгляда мальчику было одновременно весело и жутковато. Неужелиэтот дядька и правда не понимает, зачем было спасать дебила? Другой взрослый наего месте стал бы говорить: молодец, герой, а этот задал свой странный вопрос.С этим не надо хитрить, как с другими. Или уж так умно хитрить, как Сквознякпока еще не умеет.

– Чтоб директрису не посадили, – не отводя взгляда, ответилмальчик.

– Интересно, – покачал головой Захар, – очень интересно. Аэто тебе зачем, чтоб ее не посадили? Она тебе кто, мамка? Ведь злая небось,вредная?, – Он опять весело подмигнул.

– Она у нас главная, – тихо сказал Сквозняк. И ничего большене стал объяснять. Если этот расписной дядька такой умный, сам поймет. А нет,так и не надо.

– Главная, говоришь? А ты ее от тюряги спас? – Захар тихо,почти беззвучно засмеялся. – И теперь она тебе вроде как должна. По жизни…Интересный пацан. Лет-то сколько?

– Десять.

– Как же ты попал в дурку?

– По диагнозу, – пожал плечами Коля.

– И какой у тебя диагноз?

– Олигофрения в стадии дебильности, – спокойно объяснилмальчик.

Захар присвистнул и покачал головой: