С четырнадцати лет главным делом в ее жизни стала биология.

– Если я когда-нибудь и выйду замуж, – говорила она, – тотолько за такого же фанатика науки, как я. Любой нормальный мужик сбежит отменя на следующий день. Но скорее всего я останусь старой девой.

Таня вышла замуж в девятнадцать. Никита Логинов,физик-ядерщик, был старше ее на десять лет и до смешного походил наклассического растяпу-ученого из старых кинокомедий: встрепанная шевелюра,застывший, устремленный внутрь себя взгляд, мятый пиджак. Он вечно терял очки,часы, перчатки, зонтики, записные книжки. В их доме был стабильный беспорядок,питались они бутербродами, чаем и кофе, но вот уже одиннадцать лет жили душа вдушу и были счастливы.

На самом деле две творческие личности под одной крышей этоне так страшно. Крыша, конечно, может протечь или вообще рухнуть, чинить еенекому, но они этого даже не заметят. Главное, чтобы никто не приносил себя вжертву чужой гениальности…

Таня работала в НИИмикробиологии, несмотря на свои тридцатьлет успела стать достаточно известным ученым. Ее статьи публиковались вспециальных журналах, ее имя уже знали микробиологи Европы и США, ей пророчилибольшое будущее в науке. У них с Никитой была дочь Соня десяти лет. Научнаяработа отнимала все Танино время, и ее постоянно мучила совесть, что ребенокрастет как трава в поле, без присмотра.

Периодически на Таню накатывали волны тяжелых творческихдепрессий и накрывали ее с головой. Она казалась самой себе тупой и бездарной,свои теоретические разработки считала блефом и околонаучным трюкачеством. Всевалилось у нее из рук, она нервничала из-за любой ерунды. Странностьзаключалась в том, что причинами депрессий бывали вовсе не неудачи. Наоборот,если что-то в ее работе не ладилось, она азартно преодолевала препятствия,выходила из тупиков, легко переносила бессонные ночи, могла сутками не вылезатьиз лаборатории. Однако как только эта научная гонка с препятствиями завершаласьпобедой, Таня сникала, мрачнела. Никто не понимал этого, ее поздравляли сочередной удачей, о результатах ее исследований писались восторженные отзывы внаучных журналах. Но никакого удовлетворения она не испытывала. У нееначиналась очередная депрессия, и выйти из этого состояния ей помогала толькоработа.

Дело было в том, что Таня обычно выматывалась к финишу допоследнего предела и на радость не оставалось сил. К тому же она была напрочьлишена тщеславия, на восторженные отзывы реагировала вяло и равнодушно. Сейчас,заканчивая диссертацию, она была на грани нервного срыва.

– Танюш, ты просто устала. У тебя когда защита? – спросилаВерочка.

– Через месяц. А послезавтра мне в Хельсинки лететь, нанаучную конференцию. С докладом, – мрачно сообщила Таня. – Ребенка жалко.Научная мама, научный папа… Как говорит Соня, оба психи сумасшедшие. Я – вХельсинки, Никита – в Армавир, установку испытывать. Одновременно.Представляешь? А свекровь в больницу ложится на обследование.

Вера поняла, что депрессия ее близкой подруги связана нетолько с творческими проблемами и тупиками научного прогресса. Дело было в том,что ребенка придется везти на дачу к Никитиной сестре, с которой и у Тани, и уСони очень сложные отношения. Клубок этих сложностей потом предстоитраспутывать целый год. Тане придется выслушивать жалобы на то, что девочкадурно воспитана, слишком много ест, слишком поздно ложится спать, не выказываетдолжного почтения, и вообще никто не ценит те великие жертвы, которые одинокая,насквозь больная Лидия Николаевна Логинова постоянно приносит беспутномусемейству своего брата.

– Пусть Сонюшка у меня поживет, – предложила Вера.

– Она тебе работать не даст, с ней же надо постояннообщаться, умные разговоры вести обо всем на свете.

– У меня работа механическая. Я ведь не художественную литературуперевожу. И мама будет рада.

– Ну, меня-то не надо уговаривать. Соне, конечно, с тобойлучше, чем со всякими родственниками на даче. И мне спокойней… Просто стыдносвое чадо постоянно подбрасывать. Не мать, а кукушка. Если бы я могла ее вХельсинки взять…

– Тань, прекрати, привози Соню и не рефлексируй. Мне это врадость, я же сказала.

Верочка не кривила душой. Она всегда с удовольствием брала ксебе Соню. Лет с двух девочка гостила у нее по несколько дней, и никакихсложностей, никаких проблем с ребенком не возникало. Наоборот, для Веры этовсегда был праздник. Ей нравилось кормить Соню, укладывать спать, понемножкузаниматься с ней английским, читать на ночь те детские книжки, которые самаВера очень любила, но просто так, для себя, не стала бы перечитывать. А тут былзамечательный повод вернуться к Пеппи Длинный Чулок, Тому Сойеру, РобинзонуКрузо и ко многим другим любимым героям. Соня уже с пяти лет могла читать самачто угодно, однако слушать, как читают вслух, ей нравилось значительно больше.

Если появлялось свободное время, Вера водила ребенка взоопарк, в кукольный театр, когда Соня стала старше, с ней вместе былоинтересно сходить в Пушкинский музей, в консерваторию, во взрослые театры нахорошие спектакли.

Еще в школе, глядя на Веру, все считали, что из нееполучится отличная жена и мать, что она рано выйдет замуж, нарожает детей и еедом будет всегда пахнуть пирогами. Возможно, если бы она не встретила впятнадцать лет Стаса Зелинского, все именно так и сложилось бы в ее жизни. Носложилось по-другому, и теперь, к тридцати, в ней накопился огромный запасневостребованной нежности. Она не умела жить для себя, ей надо было обязательноо ком-то заботиться, кого-то нянчить, жалеть, кормить. Поэтому она судовольствием брала к себе Таниного ребенка. И девочка души в ней не чаяла.

– Только ты построже с ней, не давай на шею садиться, –вздохнула Таня.

Она прекрасно понимала, что Верочка по природе своей неможет быть строгой. Впрочем, Соня никому на шею не садилась, у Верочки она веласебя даже лучше, чем дома.

* * *

«Лучше бы я был глухим, – думал Володя, – глухим и слепым».

Он зашел в это маленькое полупустое кафе с неприметнойвывеской, только чтобы согреться и перекусить. Однако по привычке сталвслушиваться в разговор за соседним столиком.

– Да, понимаешь, не люблю я браться за такие варианты.Платят, конечно, лучше, но мне и так хватает, – говорил толстый, обрюзгшиймужчина лет сорока, в светлом пиджаке, с массивным золотым перстнем на мизинце.

– Слышь, Кузя, очень надо. Ну вот позарез. Для меня лично.

Молодой накачанный парень, с низким прыщавым лбом, бритымзатылком и большими, навыкате, бледными глазами, прямо-таки умолял своегоприятеля.

– Не было бы там ребенка, я бы взялся без разговоров, –вздыхал толстый, ты же меня знаешь.