Сегодня воспоминания о гостинице в Гоянии смешиваются в моей голове со многими другими. Я наблюдал за существованием двух противоположных полюсов: роскоши и нищеты, что еще раз убеждает меня в абсурдности тех отношений, которые пытается установить человек с внешним миром. Это нечто вроде растущих с каждым днем обязательств. Я снова встретил гостиницу такого рода, и меня поразила ее невероятная несоразмерность с масштабами уже другого города, не менее самоуправного. Так, например, согласно переписи населения и систематическим проверкам ее данных в городе Карачи в течение трех лет численность населения возросла с 300 000 до 1 200 000. То же самое происходило и на Среднем Востоке, и в Индии, занимающей огромную часть суши.

По своему происхождению Карачи – рыбацкая деревушка, превратившаяся в результате английской колонизации в небольшой порт и торговый город. В 1947 году он был удостоен звания столицы. Вдоль длинных улиц бывшего военного городка располагались общественные и частные (принадлежавшими чиновникам или офицерам) казармы, здесь каждый был заперт в четырех стенах своей усадьбы с пыльным садиком. Городские власти запрещали ночевать под открытым небом и попрошайничать на тротуарах, обагренных плевками бетеля, в то время как здешние миллионеры вкладывали деньги в строительство вавилонских дворцов для западных предпринимателей. Целыми месяцами с ночи до зари проходили религиозные шествия: мужчины и женщины, одетые в лохмотья, тянулись по городу (в мусульманских странах женская сегрегация – не столько составная часть религиозной практики, сколько отличительный знак, указывающий на ее принадлежность к привилегированному сословию буржуазии, поэтому самые бедные вне зависимости от пола имеют неравные права) с корзинками, наполненными свежим бетоном, который нужно было выливать в указанное место и тут же, ни минуты не медля, вновь наполнять корзинки из рядом стоящих мешалок, и так далее – по кругу. Как только заканчивается строительство флигеля, он тут же поступает в распоряжение заказчика, поскольку цена за комнату с пансионом растет быстрее, чем рабочие успевают строить. Таким образом, если строительство замораживается на девять месяцев, цена обычного дома возрастает до стоимости отеля класса «люкс». А значит, нужно действовать быстро, и строителей меньше всего волновало, что здания возводились из плохо пригнанных блоков.

Вероятно, ничего не изменилось с тех времен, когда сатрапы принуждали своих рабов заливать ил и укладывать камни, чтобы построить себе хромоногий дворец, который украшали взметнувшиеся в небо фризы, сюжетом для которых могло бы послужить шествие несущих корзины женщин, которое и по сей день служит моделью сложившихся отношений.

Карачи был удален на несколько километров от жизни местных жителей (которая сама по себе была искусственным творением колонизации). Невыносимая влажность угнетала город, а муссоны никогда до него не доходили. Более чем из-за опасности заразиться дизентерией («Karachi tummy», как говорили англичане) потенциальные клиенты торговцев, промышленников и дипломатов изнывали от жары и скуки в своих комнатах из голого бетона, напоминавших душевые, словно проектировщиками двигало нечто большее, чем просто экономия, – возможность провести дезинфекцию всякий раз, как только живущий подчас неделями и месяцами постоялец менялся. И тут мои воспоминания переносятся почти на три тысячи километров, чтобы поведать другую историю, посвященную храму богини Кали, самому древнему и высокочтимому святилищу Калькутты.

Здесь, неподалеку от стоячего пруда, в атмосфере Двора Чудес (сборище нищих, убогих), среди алчных торговцев сосредоточена религиозная жизнь простонародной Индии, рядом с базарами, переполненными цветными литографиями с изображениями блаженных и гипсовыми статуэтками божеств, находится современный караван-сарай, построенный для паломников служителями культа. Это так называемый «rest-house» с широким залом из бетона, разделенным на две части: одна – для мужчин, другая – для женщин. Вдоль коридора тянутся балочные перекрытия, тоже из голого бетона, которые используют в качестве кроватей. Но что меня поразило больше всего, так это специальные желоба для подачи и стока воды, перед которыми люди приходят в невероятное оживление, они кланяются и молят об исцелении от ран и язв, от кровотечений и рубцов, подставляя тела под струи священной воды. И по окончании ритуала бетонные прилавки торговцев готовы принять новый товар. Вероятно, ничто более меня так не удивляло, как подобное отношение, уместное скорее в мясной лавке или скотобойне и напоминающее о концентрационных лагерях.

Вот еще один эпизод такого же рода. Некоторое время спустя в Нараянгандже я видел следующую картину: труженики, обрабатывающие джут, жили будто внутри огромной паутины, белесые волокна свисали со стен и летали по воздуху. После работы люди возвращались туда, где жили по семь-восемь человек – в так называемые «coolie-lines», кирпичные коробки без пола и освещения. Эти пристанища образуют улочки, прорезанные сточными канавами для смыва нечистот, производящегося три раза в день. Эту систему социальный прогресс стремится заменить «рабочими кварталами» – настоящими тюрьмами, в которых несколько рабочих делят между собой камеру в три-четыре метра. Тюрьма окружена стенами, вооруженные полицейские охраняют выходы. Кухни и столовые общие, это небольшие помещения из голого бетона, которые моют, не жалея воды и где каждый сам разводит огонь и ест в темноте прямо на земле.

Когда я впервые занял пост профессора в Ландах, мне однажды показали птичий двор, созданный специально для откармливания гусей: каждый гусь был заперт в тесной клетке и так зажат, что практически функционировал только как пищеварительная система. Здесь было то же самое, с той лишь разницей, что я видел перед собой не гусей, а живых людей, мужчин и женщин, которых никто не откармливал, и все способствовало тому, чтобы вес они сбавляли. Но в обоих этих случаях скотовод признавал за своими подопечными лишь право на труд: желательный – с одной стороны, и неизбежный – с другой. Эти клетки без воздуха и света не подходили ни для отдыха, ни для досуга, ни для любви. Единственным местом, уравнивающим жителей побережья, была общественная уборная, воплощая идею о том, что жизнь человека сводится к выполнению лишь одной функции – выделительной.

Бедный Восток! В таинственной Дакке я посетил несколько буржуазных домов: одни были роскошны и походили на антикварные лавки на Третьей авеню в Нью-Йорке, другие более удобные, с маленькими столиками на одной ножке, покрытые скатертью с бахромой и заставленные фарфором. Все это напоминало павильон для отставных военнослужащих Буа-Коломб. Некоторые дома строились в старинном стиле и более походили на хижины бедняков с глинобитной плитой вместо кухни. Были и трехкомнатные квартиры для молодоженов, они располагались в безликих домах, похожих на те, что городские службы, восстанавливающие город, экономично сооружали в Шатийон-сюр-Сен или в Живаре, разве что в Дакке комнаты, как, впрочем, и ванные с выступами на полу для сбора воды, были из голого бетона, а меблированы еще более скудно, чем в борделях. Сидя на голом бетонном полу, при слабом свете лампы, подвешенной к потолку (О «Сказки тысячи и одной ночи»!), я ел прямо руками. Ужин был невероятно сытным и питательным: сначала khichuri – рис с ядрышками чечевицы (по-английски «pulse»), местные рынки заставлены целыми мешками этих разноцветных зерен. Затем nimkorma – фрикасе из птицы, chingri cari – жирное рагу с огромными креветками; dimer tak, тоже рагу, но из сваренных вкрутую куриных яиц, приправленное огуречным соусом shosha; и, наконец, на десерт firni – рис с молоком.