Дороги образовались в результате постоянного движения животных, повозок и грузовиков, которые двигались приблизительно в одном направлении, но каждый пытался (то из-за сезона дождей, то из-за селей и обвалов, то из-за густой растительности) проложить для себя более удобный в данных обстоятельствах путь. В результате возникло сплетение канав и рвов, перемежающихся голыми склонами, то растянувшихся на сотни метров, то внезапно сливающихся друг с другом. В лесной чаще словно бы появлялся большой бульвар. Это напомнило мне скотогонные тропы в Севеннах. Все будто разбегалось на четыре стороны света, и никак нельзя было обойтись без нити Ариадны. Без нее там можно было бы пропасть, увязнуть в песках и болотах, совершая рискованное многочасовое путешествие в тридцать километров. В сезон дождей тропы превращались в водяные каналы, полные вязкой грязи, и пройти по ним было невозможно. Но затем первый грузовик, которому удавалось проехать, разрывал почву, делая глубокие борозды, которые, высыхая, не уступали в твердости и прочности цементу. Транспорту, проезжающему там, не оставалось ничего другого, как придерживаться этой колеи, при условии, что он имел то же расстояние между колесами и ту же высоту моста, что и «первопроходец». Если же расстояние между колесами совпадало, но высота при этом была меньше, вы могли оказаться в машине, прочно севшей днищем на глиняный «постамент», и долго освобождать ее с помощью кирки. А если колея не подходила по ширине, можно было ехать в течение нескольких дней, попадая в колею только двумя колесами и рискуя в любую минуту опрокинуться.

Мне вспоминается подобное путешествие, которому Рене Куртен принес в жертву свой новый «форд». Мне, Жану Могуэ и ему вздумалось отправиться дальше, чем позволяли возможности автомобиля. Окончилось это приключение в тысяче пятистах километрах от Сан-Паулу в хижине одной семьи индейцев каража, на берегах реки Арагуая. На обратном пути автомобильные рессоры оказались сломаны. Мы проехали пять километров, закрепив блок двигателя прямо на оси. Следующие шесть километров мы передвигались, приделав к двигателю железную пластинку, чтобы поддержать его, пока один ремесленник из деревни не согласился отремонтировать автомобиль. Особенно запомнились мне несколько часов того тревожного состояния, которое овладевает человеком с приходом ночи (ведь деревни не так часто встречаются на границах Сан-Паулу и Гояса). Мы же не знали, когда удастся отыскать ту колею, которая будет нами выбрана из десятков подобных в качестве подходящей тропы. Но вдруг на темном полотне ночи, усеянном дрожащими звездами, показались электрические огни, питавшиеся от маленького движка, чей стук угадывался в течение нескольких часов, но смешивался с ночными звуками чащи. На постоялом дворе нам предоставили железные кровати и гамаки, и на заре мы отправились в сторону города, расположенного по пути, с его домами и базарами, с площадью, которую заполонили бесчисленные regatões и mascates: торговцы, лекари, дантисты и даже приходящие на дом нотариусы.

В дни ярмарки все оживляется: сотни крестьян в одиночестве или, если удается, целыми семьями покидают свои хижины. Один раз в год у них появляется возможность, проделав путь в несколько дней, выставить на продажу телят, мулов, шкуры тапира или пумы, несколько мешков маиса, риса или кофе, обменять на необходимые вещи куски хлопка, соль, керосин для лампы и даже несколько пуль для ружья.

Позади простирается плато, поросшее густым кустарником. Недавно появившаяся эрозия – лес вырубили около полувека назад – разъела почву словно ударами тесла. Перепады в несколько метров очерчивают границы террас и обозначают наметившиеся овражки. Недалеко от широкого, но не глубокого водоема (размытые русла рек здесь широкие и неустоявшиеся) проходят две параллельные улицы, вдоль которых блестят специально огороженные для торговцев павильоны, вокруг нескольких ранчо, сделанных из соломы и черепицы. Крашенные известкой, они сверкают сливочной белизной, которую еще больше оттеняют каштановые ставни и пурпурный отблеск земли. За самыми первыми построенными здесь домами, которые из-за фасадов с огромными оконными проемами без стекол, с распахнутыми почти всегда ставнями больше походили на крытые рынки, начинаются луга, где траву до самых корней за время ярмарки обгладывает скот. Предусмотрев это, организаторы ярмарки специально заготавливают корм для скота: ботву, оставшуюся от сахарного тростника, свежие пальмовые листья, плотно увязанные с помощью веток или жгутов из травы. Участники ярмарки вместе со своими телегами на круглых, обитых гвоздями колесах устраиваются на небольшом расстоянии друг от друга между огромными кубическими блоками. После долгого путешествия крестьяне мастерят себе кров под пальмовым навесом – крыша из шкуры вола крепится к новым плетеным перегородкам с помощью грузиков, привязанных к веревке – или же просто натягивают позади повозки хлопчатобумажный тент. На сильном ветру сушится рис, черная фасоль или вялится мясо. Голые ребятишки носятся между жующими тростник волами. Гибкие стебли торчат у волов изо рта, словно позеленевшие струи фонтана.

Несколько дней спустя все разъезжаются, путешественники разбредаются по своим лесам, городок засыпает под лучами солнца. В течение целого года деревенская жизнь будет сводиться к обычным бытовым делам в «воскресных городках» вилласду-доминго, всю неделю закрытых для посторонних. Всадники приезжают туда по воскресеньям, сворачивая с запутанных лесных тропинок в сторону, где расположилось несколько хижин и винная лавочка.

Стоит немного удалиться от побережья на север или восток, как попадаешь в бруссу, лесную чащу, которая тянется до самых парагвайских болот или галерейных лесов рек, впадающих в Амазонку, и, кажется, нет конца этому ландшафту. Деревни здесь встречаются редко, обычно их разделяют огромные пространства: открытые, campo limpo, то есть «чистая» саванна, или поросшие кустарником, campo sujo, то есть «грязная» саванна. А также cerrado и caatinga, лесные заросли.

По направлению к югу, в сторону штата Парана, на значительном расстоянии от тропиков горные возвышенности и впадины вулканического происхождения обусловливают в той или иной степени другой тип пейзажа и форму жизни. Здесь можно столкнуться с еще оставшимися представителями индейского населения, живущими довольно близко от центра цивилизации, а также наблюдать и более современные формы внутренней колонизации. Именно на север штата Парана я направился первым делом.

Чтобы попасть туда, уже не нужно было совершать путешествие длительностью в двадцать четыре часа. Граница со штатом Сан-Паулу была обозначена течением реки Парана и хвойным умеренно влажным лесом, который с давних пор считался огромным препятствием на пути плантаторов. Примерно до 1930 года он оставался практически девственным, если не брать в расчет небольшие индейские племена, бродящие там до сих пор, и некоторых первопроходцев, в большинстве своем нищих крестьян, выращивающих маис на маленьких раскорчеванных участках.

Когда я приехал в Бразилию, этот район страны был только что открыт. Произошло это главным образом благодаря британским промышленникам, которым правительство уступило полтора миллиона гектаров земли под залог. Здесь собирались прокладывать пути и железную дорогу. Англичане предложили перепродать часть прав на земли эмигрантам, в основном из Центральной и Восточной Европы, но при этом сохранить за собой право на владение железной дорогой, маршрут которой был обусловлен нуждами сельскохозяйственного производства. К 1935 году эксперимент был осуществлен. Леса вырубали, строительство шло полным ходом: было проложено 50 километров железнодорожного полотна к началу 1930 года и 125 – к концу, 200 километров проложили в 1932 году, и 250 в 1936-м. Примерно через каждые 15 километров строили станцию, площадью в один квадратный километр. Расположенная на краю разрыхленного поля, вскоре она превращалась в город. Со временем такие города начали населять просто заезжие путешественники. Самой первой была Лондрина, насчитывавшая 3000 жителей. Затем те, кому удалось успешно пересечь границу, основали Нова-Данциг с населением в 90 человек. Потом пришел черед города Роландия – в 60 жителей. Самым младшим был Арапонгас, в 1935 году там был построен всего один дом с единственным жителем – уже немолодым французом, который в период войны 1914–1918 годов изготавливал на продажу солдатские сапоги, а затем и соломенные шляпы. По словам известного специалиста по истории первопроходцев, Пьера Монбея, к 1950 году Арапонгас насчитывал уже 10 000 жителей.