На севере и на западе примечательны несколько горнопромышленных городков. На сегодняшний день они заброшены, однако их разрушенные памятники архитектуры, среди которых церковь в стиле пламенеющего барокко XVIII века, выделяются своей роскошью на фоне окружающего их опустошения. Некогда они трепетали от звука разрывающихся мин, а теперь погрузились в летаргию. Казалось, будто они отчаянно пытаются удержаться – каждой своей впадинкой, каждым изгибом колоннады, фронтонами с завитками, драпированными статуями, крошечными деталями всей своей роскоши, из-за которой они и превратились в руины. За добычу полезных ископаемых пришлось заплатить разорением близлежащих деревень. Особенно пострадали леса, которые были полностью вырублены ради нужд литейного завода. Горнопромышленные города потеряли всякий смысл существования, и жизнь их угасла, словно пламя пожара.

В штате Сан-Паулу происходили и другие события: с XVI века иезуиты и плантаторы сражались друг с другом, защищая свои интересы. Первые стремились, значительно сократив число индейцев, отучить их от дикой жизни и под своим руководством привить им навыки жизни общественной. В некоторых областях растущего штата, согласно широкомасштабному и функциональному плану, появились похожие бразильские деревушки (aldeias или missro): в центре, над поросшей травой треугольной площадью, largo da matriz, на утрамбованной земле, возвышалась церковь. Площадь была окружена сходившимися под прямым углом улицами и низкими домами, пришедшими на смену индейским хижинам. Плантаторы, fazendeiros, невзлюбили временное миссионерское правительство, которое ограничило их незаконные поборы и лишило подневольной рабочей силы. Они предприняли ряд карательных походов, в результате которых бежали и священнослужители, и индейцы. Этим и объясняется индивидуальная особенность бразильской демографии. Жизнь в деревне наследовала укладу aldeias, сохранившемуся в самых бедных областях. Впрочем, там, где плодородная земля была объектом вожделения, у населения не было иного выхода, как объединиться вокруг дома хозяина, жить в соломенных или глиняных хижинах, и тогда хозяин имел возможность не спускать глаз с колонии своих рабов. И сегодня еще длинные линии железных дорог не приведены к единообразию. Инженеры-конструкторы, не имея общего плана, стремятся наладить регулярное сообщение между станциями, называя их в алфавитном порядке: Буарквина, Фелисидад, Лимано, Марилийя (к 1935 году компания «Паулиста» добралась до буквы «P» латинского алфавита). Случается, что на протяжении сотен километров поезд может остановиться только на так называемых пересадочных железнодорожных узлах; платформа представляет собой небольшую фазенду, на которой собирается разом все ее население: Шав Бананаль, Шав Консесьяно, Шав Элиза…

В некоторых случаях, напротив, плантаторы из религиозных убеждений решают оставить землю церковному приходу. Таким образом, появляется patrimônio, поселение, взятое под защиту одним из святых. Некоторые такие имения ведут мирской образ жизни, это случается, когда их владелец, решив основать поселение, все же остается плантатором городского типа. Тогда он присваивает поселению свое имя (Паулополис, Орландиа) или из политических соображений отдает город под покровительство какой-нибудь известной личности (Президенте-Пруданте, Корнелио-Прокопио, Эпитасио-Пессоа). За недолгое время своего существования поселения успевали по нескольку раз поменять название, и каждое следующее отражало определенный этап их становления. В самом начале вместо имени у скромной деревушки было прозвище, которое давалось исходя из особенностей земледельческой культуры сельской местности – Бататас («картофель»); или исходя из того, что жители деревни испытывали недостаток в топливе, даже для приготовления пищи – Фейжан-Кру («сырая фасоль»), или же, наконец, потому что поселение на протяжении длительного времени обходится без какого-либо продукта – Аррос-Сен-Сал («рис без соли»). Но вот однажды на нескольких тысячах полученных в дар гектаров появляется некий «полковник» (это звание свободно получали крупные землевладельцы и политические деятели). Пытаясь добиться влиятельного положения, он отбирает себе людей, нанимает их на работу, притесняет беспомощное население, и Фейжан-Кру становится Леопольдиной, Фернандополис. Позже город, появившийся как прихоть и как способ удовлетворить амбиции, начинает чахнуть и исчезать: от него остаются лишь несколько убогих лачуг, в которых угасают истощенные малярией и анкилостомозом люди. Но случается, что город выживает: он завоевывает доверие общества, желая забыть о том, что когда-то был игрушкой и инструментом в руках человека. Туда приезжают новые поколения эмигрантов из Италии, Германии и полудюжины других мест. Испытывая потребность в родовом древе, они пытаются по словарям найти в собственных именах элементы индейского происхождения, главным образом народности тупи, полагая, что это придаст им в глазах окружающих престижный доколумбов оттенок: Танаби, Вотупуранга, Тупано или Айморес…

Умирающие речные поселения окончательно погубило строительство железной дороги, но повсюду можно найти следы их существования, свидетельствующие о том, что круг не замкнулся: во-первых, это постоялые дворы и сараи в излучинах рек, в которых находили ночлег путешественники на пирогах, спасаясь от индейской засады; во-вторых, это небольшие гавани для пароходов, портос-ди-ленья[4], в которых корабли с водяными колесами и тонкой трубой, проплыв целых триста километров, останавливались, чтобы передохнуть; и, наконец, это речные порты в двух крайних точках маршрута, с небольшими пересадочными и разгрузочными узлами там, где по реке невозможно было пройти из-за быстрого течения и водопадов.

К 1935 году осталось только два типа поселений, сохранивших традиционный уклад жизни. Это поузос, деревни, находящиеся на пересечении больших дорог, и боккос-ди-сертан, «пасть чащи», деревни у входа в лесную чащу, в самом начале проложенной тропы. Мало-помалу грузовики пришли на смену устаревшим видам транспорта: каравану, состоящему из мулов, и повозке, запряженной волами. Однако торговые пути использовали те же, что и раньше, несмотря на их ужасное состояние, из-за которого приходилось дважды или трижды возвращаться на сотни километров назад, двигаться со скоростью вьючных животных и останавливаться из-за столкновения шоферов в промасленных комбинезонах с облаченными в кожаную одежду погонщиками скота тропейрос.

Пробитые в лесу тропы не оправдывали возложенных на них надежд. Происхождение их было различным: бывшие торговые пути, по которым шли караваны, когда-то использовались для перевозки различных товаров. Следуя одними, перевозили кофе, алкогольные напитки из тростника и сахара, по другим шли караваны с сушеными овощами и солью. С течением времени эти тропы сплетались и уводили в самую чащу леса: возникала преграда из деревьев, окруженная несколькими хижинами. Авторитет крестьянина в отрепьях, требовавшего небольшую дорожную пошлину за услуги проводника, был сомнительным. Все это объясняло возникновение других путей, более скрытых: estradas francas, предназначенные для тех, кто хотел обойти закон, estradas muladas – для перегонщиков мулов, estradas boiadas – для повозок, запряженных волами. Следуя последним, я постоянно слышал в течение двух или трех часов подряд, монотонный душераздирающий скрип (если не пытаться к нему привыкнуть, можно сойти с ума) колесных осей медленно приближающейся повозки. Эти повозки, сделанные по античному образцу, были привезены в XVI веке из Средиземноморья и почти не изменились с доисторических времен. Они состояли из тяжелого корпуса с дышлом, плетеного бортика, расположенного прямо на оси, соединенной с цельным ободом колеса без ступицы. Тягловый скот тратил все свои силы на то, чтобы преодолеть резкое сопротивление, создаваемое осью корпуса, на которой держалась вся повозка.