– Надеюсь, что вы позволите с вами познакомиться, – сказалон развязно, но чрезвычайно вежливо и подавая мне руку. – Давеча я не мог вамсказать двух слов, а между тем с первого взгляда почувствовал желание узнатьвас короче.

Я тотчас же отвечал, что и сам рад и прочее, хотя инаходился в самом отвратительном расположении духа. Мы сели.

– Что это у вас? – сказал он, взглянув на лист, который ядержал еще в руке. – Уж не вопли ли Видоплясова? Так и есть! Я уверен был, чтоВидоплясов и вас атакует. Он и мне подавал такой же точно лист, с теми жевоплями; а вас он уже давно ожидает и вероятно, заранее приготовлялся. Вы неудивляйтесь: здесь много странного, и, право, есть над чем посмеяться.

– Только посмеяться?

– Ну да, неужели же плакать? Если хотите, я вам расскажубиографию Видоплясова, и уверен, что вы посмеетесь.

– Признаюсь, теперь мне не до Видоплясова, – отвечал я сдосадою.

Мне очевидно было, что и знакомство господина Мизинчикова илюбезный его разговор – все это предпринято им с какою-то целью и что господинМизинчиков просто во мне нуждается. Давеча он сидел нахмуренный и серьезный;теперь же был веселый, улыбающийся и готовый рассказывать длинные истории.Видно было с первого взгляда, что этот человек отлично владел собой и, кажется,знал людей.

– Проклятый Фома! – сказал я, со злостью стукнув кулаком постолу. – Я уверен, что он источник всякого здешнего зла и во всем замешан!Проклятая тварь!

– Вы, кажется, уж слишком на него рассердились, – заметилМизинчиков.

– Слишком рассердился! – вскрикнул я, мгновенноразгорячившись. – Конечно, я давеча слишком увлекся и, таким образом, дал правовсякому осуждать меня. Я очень хорошо понимаю, что я выскочил и срезался навсех пунктах, и, я думаю, нечего было это мне объяснять!.. Понимаю тоже, чтотак не делается в порядочном обществе; но, сообразите, была ли какаявозможность не увлечься? Ведь это сумасшедший дом, если хотите знать! и… и…наконец… я просто уеду отсюда – вот что!

– Вы курите? – спокойно спросил Мизинчиков.

– Да.

– Так, вероятно, позволите и мне закурить. Там не позволяют,и я почти стосковался. Я согласен, – продолжал он, закурив папироску, – что всеэто похоже на сумасшедший дом, но будьте уверены, что я не позволю себеосуждать вас, именно потому, что на вашем месте я, может, втрое болееразгорячился и вышел из себя, чем вы.

– А почему же вы не вышли из себя, если действительно былитоже раздосадованы? Я, напротив, припоминаю вас очень хладнокровным, и,признаюсь, мне даже странно было, что вы не заступились за бедного дядю,который готов благодетельствовать… всем и каждому!

– Ваша правда: он многим благодетельствовал; но заступатьсяза него я считаю совершенно бесполезным: во-первых, это и для него бесполезно идаже унизительно как-то; а во-вторых, меня бы завтра же выгнали. А вамоткровенно скажу: мои обстоятельства такого рода, что я должен дорожить здешнимгостеприимством.

– Но я нисколько не претендую на вашу откровенность насчетобстоятельств… Мне бы, впрочем, хотелось спросить, так как вы здесь уже месяцживете…

– Сделайте одолжение, спрашивайте: я к вашим услугам, –торопливо отвечал Мизинчиков, придвигая стул.

– Да вот, например, объясните: сейчас Фома Фомич отказалсяот пятнадцати тысяч серебром, которые уже были в его руках, – я видел этособственными глазами.

– Как это? Неужели? – вскрикнул Мизинчиков. – Расскажите,пожалуйста!

Я рассказал, умолчав о «вашем превосходительстве».Мизинчиков слушал с жадным любопытством; он даже как-то преобразился в лице,когда дошло до пятнадцати тысяч.

– Ловко! – сказал он, выслушав рассказ. – Я даже не ожидалот Фомы.

– Однако ж отказался от денег! Чем это объяснить? Неужелиблагородством души?

– Отказался от пятнадцати тысяч, чтоб взять потом тридцать.Впрочем, знаете что? – прибавил он, подумав, – я сомневаюсь, чтоб у Фомы былкакой-нибудь расчет. Это человек непрактический; это тоже в своем роде какой-топоэт. Пятнадцать тысяч… гм! Видите ли: он и взял бы деньги, да не устоял передсоблазном погримасничать, порисоваться. Это, я вам скажу, такая кислятина,такая слезливая размазня, и все это при самом неограниченном самолюбии!

Мизинчиков даже рассердился. Видно было, что ему оченьдосадно, даже как будто завидно. Я с любопытством вглядывался в него.

– Гм! Надо ожидать больших перемен, – прибавил он,задумываясь. – Теперь Егор Ильич готов молиться Фоме. Чего доброго, пожалуй, иженится, из умиления души, – прибавил он сквозь зубы.

– Так вы думаете, что непременно состоится – этот гнусный,противоестественный брак с этой помешанной дурой?

Мизинчиков пытливо взглянул на меня.

– Подлецы! – вскричал я запальчиво.

– Впрочем, у них идея довольно основательная: ониутверждают, что он должен же что-нибудь сделать для семейства.

– Мало он для них сделал! – вскричал я в негодовании. – Ивы, и вы можете говорить, что это основательная мысль – жениться на пошлойдуре!

– Конечно, и я согласен с вами, что она дура… Гм! Этохорошо, что вы так любите дядюшку; я сам сочувствую… хотя на ее деньги можно быславно округлить имение! Впрочем, у них и другие резоны: они боятся, чтоб ЕгорИльич не женился на той гувернантке… помните, еще такая интересная девушка?

– А разве… разве это вероятно? – спросил я в волнении. – Мнекажется, это клевета. Скажите, ради бога, меня это крайне интересует…

– О, влюблен по уши! Только, разумеется, скрывает.

– Скрывает! Вы думаете, он скрывает? Ну, а она? Она еголюбит?

– Очень может быть, что и она. Впрочем, ведь ей все выгоды занего выйти: она очень бедна.

– Но какие данные вы имеете для вашей догадки, что они любятдруг друга?

– Да ведь этого нельзя не заметить; притом же они, кажется,имеют тайные свидания. Утверждали даже, что она с ним в непозволительной связи.Вы только, пожалуйста, не рассказывайте. Я вам говорю под секретом.

– Возможно ли этому поверить? – вскричал я, – и вы, и выпризнаетесь, что этому верите?

– Разумеется, я не верю вполне, я там не был. Впрочем, оченьможет и быть.

– Как может быть! Вспомните благородство, честь дяди!

– Согласен; но можно и увлечься, с тем чтоб непременно потомзавершить законным браком. Так часто увлекаются. Впрочем, повторяю, я нискольконе стою за совершенную достоверность этих известий, тем более что ее здесьочень уж размарали; говорили даже, что она была в связи с Видоплясовым.