– А вот тут-то я вас и ловлю! – с жаром вскричал Мизинчиков.– Не беспокойтесь, я предвидел ваше возражение. Но, во-первых и главное: дядяеще предложения не делал; следственно, я могу и не знать, что ее готовят ему вневесты; притом же, прошу заметить, что я еще три недели назад замыслил этопредприятие, когда еще ничего не знал о здешних намерениях; а потому ясовершенно прав перед ним в моральном отношении, и даже, если строго судить, нея у него, а он у меня отбивает невесту, с которой – заметьте это – я уж имелтайное ночное свидание в беседке. Наконец, позвольте: не вы ли сами были висступлении, что дядюшку вашего заставляют жениться на Татьяне Ивановне, атеперь вдруг заступаетесь за этот брак, говорите о какой-то фамильной обиде, очести! Да я, напротив, делаю вашему дядюшке величайшее одолжение: спасаю его –вы должны это понять! Он с отвращением смотрит на эту женитьбу и к тому желюбит другую девицу! Ну, какая ему жена Татьяна Ивановна? да и она с ним будетнесчастна, потому что, как хотите, а ведь ее нужно же будет тогда ограничить,чтоб она не бросала розанами в молодых людей. А ведь когда я увезу ее ночью,так уж тут никакая генеральша, никакой Фома Фомич ничего не сделают. Возвратитьтакую невесту, которая бежала из-под венца, будет уж слишком зазорно. Разве этоне одолжение, не благодеяние Егору Ильичу?

Признаюсь, это последнее рассуждение на меня сильноподействовало.

– А что если он завтра сделает предложение? – сказал я, –ведь уж тогда будет несколько поздно: она будет формальная невеста его.

– Натурально, поздно! Но тут-то и надо работать, чтоб этогоне было. Для чего ж я и прошу вашего содействия? Одному мне трудно, а вдвоем мыуладим дело и настоим, чтоб Егор Ильич не делал предложения. Надобно помешатьвсеми силами, пожалуй, в крайнем случае, поколотить Фому Фомича и тем отвлечьвсеобщее внимание, так что им будет не до свадьбы. Разумеется, это только вкрайнем случае; я говорю для примера. В этом-то я на вас и надеюсь.

– Еще один, последний вопрос: вы никому, кроме меня, неоткрывали вашего предприятия?

Мизинчиков почесал в затылке и скорчил самую кислую гримасу.

– Признаюсь вам, – отвечал он, – этот вопрос для меня хужесамой горькой пилюли. В том-то и штука, что я уже открыл мою мысль… словом,свалял ужаснейшего дурака! И как бы вы думали, кому? Обноскину! так что я дажесам не верю себе. Не понимаю, как и случилось! Он все здесь вертелся; я еще егохорошо не знал, и когда осенило меня вдохновение, я, разумеется, был как будтов горячке; а так как я тогда же понял, что мне нужен помощник, то и обратился кОбноскину… Непростительно, непростительно!

– Ну, что ж Обноскин?

– С восторгом согласился, а на другой же день, рано утром,исчез. Дня через три является опять, с своей маменькой. Со мной ни слова, идаже избегает, как будто боится. Я тотчас же понял, в чем штука. А маменька еготакая прощелыга, просто через все медные трубы прошла. Я ее прежде знавал.Конечно, он ей все рассказал. Я молчу и жду; они шпионят, и дело находитсянемного в натянутом положении… Оттого-то я и тороплюсь.

– Чего ж именно вы от них опасаетесь?

– Многого, конечно, не сделают, а что напакостят – так этонаверное. Потребуют денег за молчание и за помощь: я того и жду… Только я многоне могу им дать, и не дам – я уж решился: больше трех тысяч ассигнациями невозможно.Рассудите сами: три тысячи сюда, пятьсот серебром свадьба, потому что дяде всесполна нужно отдать; потом старые долги; ну, сестре хоть что-нибудь, так, хотьчто-нибудь. Много ль из ста-то тысяч останется? Ведь это разоренье!..Обноскины, впрочем, уехали.

– Уехали? – спросил я с любопытством.

– Сейчас после чаю; да и черт с ними! а завтра увидите,опять явятся. Ну, так как же, согласны?

– Признаюсь, – отвечал я, съеживаясь, – не знаю, как исказать. Дело щекотливое… Конечно, я сохраню все в тайне; я не Обноскин; но …кажется, вам на меня надеяться нечего.

– Я вижу, – сказал Мизинчиков, вставая со стула, – что вамеще не надоели Фома Фомич и бабушка и что вы, хоть и любите вашего доброго,благородного дядю, но еще недостаточно вникли, как его мучат. Вы же человекновый … Но терпение! Побудете завтра, посмотрите и к вечеру согласитесь. Ведьиначе ваш дядюшка пропал – понимаете? Его непременно заставят жениться. Незабудьте, что, может быть, завтра он сделает предложение. Поздно будет; надо бысегодня решиться!

– Право, я желаю вам всякого успеха, но помогать … не знаюкак-то …

– Знаем! Ну, подождем до завтра, – решил Мизинчиков,улыбаясь насмешливо. – La nuit porte conseil. До свидания. Я приду к вампораньше утром, а вы подумайте…

Он повернулся и вышел, что-то насвистывая.

Я вышел почти вслед за ним освежиться. Месяц еще не всходил;ночь была темная, воздух теплый и удушливый. Листья на деревьях не шевелились.Несмотря на страшную усталость, я хотел было походить, рассеяться, собраться смыслями, но не прошел и десяти шагов, как вдруг услышал голос дяди. Он с кем-товсходил на крыльцо флигеля и говорил с чрезвычайным одушевлением. Я тотчас жеворотился и окликнул его. Дядя был с Видоплясовым.

– Дядяюшка! – сказал я, – наконец-то я вас дождался.

– Друг мой, я и сам-то рвался к тебе. Вот только кончу сВидоплясовым, и тогда наговоримся досыта. Много надо тебе рассказать.

– Как, еще с Видоплясовым! Да бросьте вы его, дядюшка.

– Еще только каких-нибудь пять или десять минут, Сергей, и ясовершенно твой. Видишь: дело.

– Да он, верно, с глупостями, – проговорил я с досадою.

– Да что сказать тебе, друг мой? Ведь найдет же человек,когда лезть с своими пустяками! Точно ты, брат Григорий, не мог уж и временидругого найти для своих жалоб? Ну, что я для тебя сделаю? Пожалей хоть ты меня,братец. Ведь я, так сказать, изнурен вами, съеден живьем, целиком! Мочи моейнет с ними, Сергей!

И дядя махнул обеими руками с глубочайшей тоски.

– Да что за важное такое дело, что и оставить нельзя? А мнебы так нужно, дядюшка…

– Эх, брат, уж и так кричат, что я о нравственности моихлюдей не забочусь! Пожалуй, еще завтра пожалуется на меня, что я не выслушал, итогда…

И дядя опять махнул рукой.

– Ну, так кончайте же с ним поскорее! Пожалуй, и я помогу.Взойдемте наверх. Что он такое? чего ему? – сказал я, когда мы вошли в комнаты.

– Да вот, видишь, друг мой, не нравится ему своя собственнаяфамилия, переменить просит. Каково тебе это покажется?

– Фамилия? Как так?.. Ну, дядюшка, прежде чем я услышу, чтоон сам скажет, позвольте вам сказать, что только у вас в доме могут совершатьсятакие чудеса, – проговорил я, расставив руки от изумления.