– Эх, брат! эдак-то и я расставить руки умею, да толку-томало! – с досадою проговорил дядя. – Поди-ка, поговори-ка с ним сам, попробуй.Уж он два месяца пристает ко мне…

– Неосновательная фамилия-с! – отозвался Видоплясов.

– Да почему ж неосновательная? – спросил я его с удивлением.

– Так-с. Изображает собою всякую гнусность-с.

– Да почему же гнусность? Да и как ее переменить? Ктопеременяет фамилии?

– Помилуйте, бывают ли у кого такие фамилии-с?

– Я согласен, что фамилия твоя отчасти странная, – продолжаля в совершенном недоумении, – но ведь что ж теперь делать? Ведь и у отца твоегобыла такая ж фамилия?

– Это подлинно-с, что через родителя моего я таким образомпошел навеки страдать-с, так как суждено мне моим именем многие насмешкипринять и многие горести произойти-с, – отвечал Видоплясов.

– Бьюсь об заклад, дядюшка, что тут не без Фомы Фомича! –вскричал я с досадою.

– Ну, нет, братец, ну, нет; ты ошибся. Действительно, Фомаему благодетельствует. Он взял его к себе в секретари; в этом и вся егодолжность. Ну, разумеется, он его развил, наполнил благородством души, так чтоон даже, в некотором отношении, прозрел… Вот видишь, я тебе все расскажу…

– Это точно-с, – перебил Видоплясов, – что Фома Фомич моиистинные благодетели-с, и, бымши истинные мне благодетели, они меня вразумилимоему ничтожеству, каков я есмь червяк на земле, так что чрез них я в первыйраз свою судьбу предузнал-с.

– Вот видишь, Сережа, вот видишь, в чем все дело, –продолжал дядя, заторопившись по своему обыкновению. – Жил он сначала в Москве,с самых почти детских лет, у одного учителя чистописания в услужении. Посмотрелбы ты, как он у него научился писать: и красками, и золотом, и кругом, знаешь,купидонов наставит, – словом, артист! Илюша у него учится; полтора целковых заурок плачу. Фома сам определил полтора целковых. К окрестным помещикам в тридома ездит; тоже платят. Видишь, как одевается! К тому же пишет стихи.

– Стихи! Этого еще недоставало!

– Стихи, братец, стихи, и ты не думай, что я шучу, настоящиестихи, так сказать, версификация, и так, знаешь, складно на все предметы,тотчас же всякий предмет стихами опишет. Настоящий талант! Маменьке к именинамтакую рацею соорудил, что мы только рты разинули: и из мифологии там у него, имузы летают, так что даже, знаешь, видна эта… как бишь ее? округленность форм,– словом, совершенно в рифму выходит. Фома поправлял. Ну я, конечно, ничего идаже рад, с моей стороны. Пусть себе сочиняет, только б не накуролесилчего-нибудь. Я, брат Григорий, тебе ведь, как отец, говорю. Проведал об этомФома, посмотрел стихи, поощрил и определил к себе чтецом и переписчиком, –словом, образовал. Это он правду говорит, что облагодетельствовал. Ну, эдак,знаешь, у него и благородный романтизм в голове появился и чувствонезависимости, – мне все это Фома объяснял, да я уж, правда, и позабыл; толькоя, признаюсь, хотел и без Фомы его на волю отпустить. Стыдно, знаешь, как-то!..Да Фома против этого; говорит, что он ему нужен, полюбил он его; да сверх тогоговорит: «Мне же, барину, больше чести, что у меня между собственными людьмистихотворцы; что так какие-то бароны где-то жили и что это en grand». Ну, engrand, так en grand! Я, братец, уж стал его уважать – понимаешь?.. Только богзнает, как он повел себя. Всего хуже, что он до того перед всей дворней послестихов нос задрал, что уж и говорить с ними не хочет. Ты не обижайся, Григорий,я тебе, как отец, говорю. Обещался он еще прошлой зимой жениться: есть тут однадворовая девушка, Матрена, и премилая, знаешь, девушка, честная, работящая,веселая. Так вот нет же теперь: не хочу, да и только; отказался. Возмечтал ли осебе, или рассудил сначала прославиться, а потом уж в другом месте искать руки…

– Более по совету Фомы Фомича-с, – заметил Видоплясов, – таккак они истинные мои доброжелатели-с…

– Ну, да уж как можно без Фомы Фомича! – вскричал яневольно.

– Эх, братец, не в том дело! – поспешно прервал меня дядя, –только видишь: ему теперь и проходу нет. Та девка бойкая, задорная, всех противнего подняла: дразнят, уськают, даже мальчишки дворовые его вместо шутапочитают…

– Более через Матрену-с, – заметил Видоплясов, – потому чтоМатрена истинная дура-с и, бымши истинная дура-с, притом же невоздержнаяхарактером женщина, через нее я таким манером-с пошел жизнию моеюпретерпевать-с.

– Эх, брат Григорий, говорил я тебе, – продолжал дядя, сукоризною посмотрев на Видоплясова, – сложили они, видишь, Сергей, какую-топакость в рифму на его фамилию. Он ко мне, жалуется, просит, нельзя ликак-нибудь переменить его фамилию, и что он давно уж страдал от неблагозвучия …

– Необлагороженная фамилия-с, – ввернул Видоплясов.

– Ну, да уж ты молчи, Григорий! Фома тоже одобрил … то естьне то чтоб одобрил, а видишь, какое соображение: что если, на случай, придетсястихи печатать, так как Фома прожектирует, то такая фамилия, пожалуй, иповредит, – не правда ли?

– Так он стихи напечатать хочет, дядюшка?

– Печатать, братец. Это уж решено – на мой счет, и будетвыставлено на заглавном листе: крепостной человек такого-то, а в предисловииФоме от автора благодарность за образование. Посвящено Фоме. Фома сампредисловие пишет. Ну, так представь себе, если на заглавном-то листе будетнаписано: «Сочинения Видоплясова»…

– «Вопли Видоплясова-с», – поправил Видоплясов.

– Ну, вот видишь, еще и вопли! Ну, что за фамилияВидоплясов? Даже деликатность чувств возмущает; так и Фома говорил. А все этикритики, говорят, такие задорные, насмешники; Брамбеус, например … Им ведь всенипочем! Просмеют за одну только фамилию; так, пожалуй, отчешут бока, чтотолько почесывайся, – не правда ли? Вот я и говорю: по мне, пожалуй, какуюхочешь поставь фамилию на стихах – псевдоним, что ли, называется – уж не помню:какой-то ним. Да нет, говорит, прикажите по всей дворне, чтоб меня уж и здесьнавеки новым именем звали, так чтоб у меня, сообразно таланту, и фамилия былаоблагороженная …

– Бьюсь об заклад, что вы согласились, дядюшка.

– Я, брат Сережа, чтоб уж только с ними не спорить: пускайсебе! Знаешь, тогда между нами недоразумение такое было с Фомой. Вот у нас ипошло с тех пор, что неделя, то фамилия, и все такие нежные выбирает:Олеандров, Тюльпанов… Подумай, Григорий, сначала ты просил, чтоб тебя называли«Верный» – «Григорий Верный»; потом тебе же самому не понравилось, потому чтокакой-то балбес прибрал на это рифму «скверный». Ты жаловался; балбесанаказали. Ты две недели придумывал новую фамилию – сколько ты их перебрал, – наконецнадумался, пришел просить, чтоб тебя звали «Уланов». Ну, скажи мне, братец, нучто может быть глупее Уланова? Я и на это согласился, вторичное приказаниеотдал о перемене твоей фамилии в Уланова. Так только, братец, – прибавил дядя,обращаясь ко мне, – чтоб уж только отвязаться. Три дня ходил ты «Уланов». Тывсе стены, все подоконники в беседке перепортил, расчеркиваясь карандашом:«Уланов». Ведь ее потом перекрашивали. Ты целую десть голландской бумаги извелна подписи: «Уланов, проба пера; Уланов, проба пера». Наконец, и тут неудача:прибрали тебе рифму: «болванов». Не хочу болванова – опять перемена фамилии!Какую ты там еще прибрал, я уж и позабыл?