Теперь предстояло пережить похороны. На них – не то что на дознание – можно было не ходить, но миссис Макси первая приняла решение. Она не колебалась и сразу заявила о своем намерении присутствовать на похоронах. В обсуждение она особен­но не вдавалась, но причины и так были ясны. Салли Джапп умерла в их доме, у них на работе. Ее родственники ни за что не простят ей, что умерла она так же необычно и дико, как и жила. Они не будут принимать участия в похоронах, их орга­низует приют святой Марии, он же опла­тит все расходы. Но Макси пойдут не по­тому, что надо, чтобы хоть кто-то был, – это их долг. Если в твоем доме умирает че­ловек, ты обязан присутствовать на похо­ронах. Миссис Макси ничего этого вслух не говорила, но дала сыну и дочери понять, и весьма однозначно, что этикет предпи­сывает им присутствовать на похоронах, что гостеприимные хозяева должны, коли не­счастливо сложатся обстоятельства, проводить своих гостей и до могилы. Раздумывая о жизни в Мартингейле во время расследования, Дебора даже не представляла себе, сколь важную роль будут играть сравнительно не­значительные правила этикета и соблюде­ние хорошего тона. Ей казалось странным, что все треволнения по поводу того, что ждет их в будущем, отступят, во всяком случае на время, перед проблемой – посылать или нет от семьи Макси венок на похороны, а если посылать, какие слова соболезнова­ния больше подойдут к случаю. И снова миссис Макси четко знала, как поступить: она просто спросила, пошлют ли они об­щий венок или Дебора пошлет лично от себя. Стивена освободили от этих похоронных волнений. Полиция разрешила ему вернуться в больницу сразу после дознания, он не будет в Мартингейле раньше вечера буду­щей субботы, разве что ненадолго заедет. Никто и не хотел, чтобы он посылал ве­нок лично от себя, только лишний повод для местных сплетниц. Он имел веские при­чины вернуться в Лондон, заняться рабо­той. Даже Далглиш понимал, что нечего ему толочься в Мартингейле до бесконеч­ности только ради того, чтоб быть под ру­кой у полицейских.

Хотя у Кэтрин были те же основания воз­вратиться в Лондон, она к ним не прибег­ла. У нее еще осталось семь дней от отпус­ка, и она с радостью поживет в Мартин­гейле. Она сообщила об этом главной мед­сестре – та отнеслась весьма сочувствен­но. Она понимала, что от нее будет хоть какая-то помощь миссис Макси. Безусловно, она сможет помочь. Ведь нужен постоян­ный уход за Саймоном Макси, расследо­вание, которое ведет Далглиш, нарушает заведенный ритм в доме, да и Салли те­перь нет.

Как только выяснилось, что мать поедет на похороны, Дебора, подавив в себе зло­бу и отвращение ко всему случившемуся, ограничилась лаконичным сообщением, что будет там. Ее не удивило, что Кэтрин вы­разила то же самое намерение, а вот решение Феликса поехать с ней оказалось полной неожиданностью и обрадовало ее.

– Вовсе это не обязательно, – сказала она раздраженно. – Не понимаю, к чему такой шум развели. Лично мне все это от­вратно, если хочешь поехать, выставить себя на общее посмешище, поезжай, вход бес­платный.

Она выскочила из гостиной, через не­сколько минут вернулась и произнесла с обес­кураживающей церемонностью:

– Прости, Феликс, что я нагрубила тебе. Конечно, раз хочешь, поедем. Очень мило с твоей стороны, что ты надумал.

Феликс вдруг разозлился на Стивена. Ко­нечно, у парня серьезные причины – рабо­та не ждет, но до чего же противно: он мол­ниеносно находит предлог улизнуть от ответ­ственности и неприятностей, и всегда так. Дебора и его мать, конечно же, не замеча­ют этого, а Кэтрин Бауэрз, глупая курица, готова все простить Стивену. Ни одна из них не переложит свои заботы или неприятности на плечи Стивена. Но сумей этот молодой человек, подумал Феликс, контролировать свои донкихотские импульсы, ничего бы не случилось. Феликс, собираясь на похороны, был вне себя от бешенства, но гнал от себя мысль, что его гнев вызван отчасти усталос­тью, отчасти завистью.

Еще один чудесный день выдался. Люди оделись по-летнему, девицы в сарафанах, более пригодных для пляжа, чем для клад­бища. Многие прямо с пикников примча­лись, прослышав, что на церковном дво­ре их ждет увлекательное развлечение. Яви­лись, нагруженные остатками недоеденных закусок, некоторые даже дожевывали бу­терброды и апельсины. Но на краю моги­лы вели себя как полагается. Смерть вы­зывает во всех поголовно синдром рыданий, тех, кто нервно хихикал, очень скоро ус­мирили гневные взгляды праведников. Дебору злило не столько то, что эти люди так глу­по себя ведут, сколько то, что они сюда заявились. Она кипела. Потом она даже рада была, что так нервы разыгрались, – не ос­талось сил ни горевать, ни смущаться.

Макси, Феликс Херн и Кэтрин Бауэрз стояли у разверстой могилы рядом с мисс Лидделл, стайка девушек из приюта свя­той Марии сгрудилась позади них. Немно­го поодаль незнакомый священник из чу­жого прихода отпевал другого покойника. Небольшая группа людей в черном тесным кольцом окружила могилу, словно совер­шая некий таинственный ритуал, не пред­назначенный для любопытных глаз. На них никто не обращал внимания, и голос их священника тонул в шорохах, обрывках слов тех, кто провожал Салли. Потом люди в черном тихо пошли прочь. «Они-то достойно похоронили своего покойника», – подумала Дебора. И вот отец Хинкс стал говорить прощальные слова. Он благоразумно обо­шел молчанием обстоятельства смерти Салли, сказал лишь, что пути провидения неис­поведимы и покрыты тайной; это утверж­дение некоторые слушатели могли бы ос­порить, присутствие здесь полиции пред­полагало, что по крайней мере часть этой тайны дело рук человеческих.

Миссис Макси проявляла живой инте­рес ко всей церемонии, ее громкое «аминь» звучало выразительной поддержкой каждой фразы молитвы, она ловко перелистывала страницы молитвенника и помогала двум приютским девицам найти нужное место, когда горе или смущение, переполнявшие их, мешали им справиться с молитвенни­ком. К концу панихиды она подошла к могиле и постояла, глядя на гроб. Дебора скорее почувствовала, чем услышала ее вздох. По непроницаемому лицу ее матери никто не догадался бы, что означал сей вздох, по­том она повернулась к собравшимся. На­тянула перчатки и наклонилась прочитать одну из траурных открыток, а потом подо­шла снова к дочери.

– Какая чудовищная публика! Можно подумать, что им нечем больше занять­ся. Но бедняжка любила представления, ей бы понравились эти похороны. Что делает этот мальчик? Это твоя мама? Без сомне­ния, ваш малыш знает, что прыгать на могилах нехорошо. Приглядывайте за ним, раз приводите на церковный двор. Тут свя­тая земля, а не школьный стадион. И во­обще, похороны – не развлечение для детей.

Мать с ребенком затрусили следом за ними – две бледные испуганные мордочки, жидкие волосенки. Потом, затравленно взглянув назад, женщина оттолкнула маль­чишку от себя. Яркое, крикливое цвет­ное пятно расползлось, парни разобрали свои велосипеды, стоявшие в зарослях маргариток у церковной ограды, фотографы стали укладывать свои аппараты. Одна-две группки все еще ждали, перешептываясь и выжидая случая прошмыгнуть мимо вен­ков. Церковный сторож завладевал пра­вами наследства на апельсиновые шкур­ки и бумажные пакеты, бормоча себе что-то под нос. Могила Салли горела всеми цветами радуги. Красные, голубые, зо­лотистые тона полыхали над сложенным холмиком дерном и деревянными подпорками, словно пестрое лоскутное стеганое одеяло, и запах жирной земли мешался с запахом цветов.