что нам это неудобно. Космидес и Туби называют рациональность «продуктом набора функционально специализированных, полученных эволюционным путем механизмов, большинство из которых определяется содержанием и передает содержание» [Cosmides, Tooby 1992: 220]. Это придает рациональному мышлению врожденный характер. Осознав, что способность к рациональному мышлению не универсальна, мы также с большей легкостью видим, насколько неравномерно мы его применяем. Например, системы межэтнического обмена существуют у нас уже тысячи лет, но подумайте, сколько открытий в математике и формальной логике было сделано всего лишь за последние четыре столетия. Стоит также вспомнить, как мало было выдающихся математиков или логиков до появления современных систем образования. В результате выходит, что рациональное мышление – тепличное растение: оно нелегко приспосабливается к нашему разуму, хотя, будучи неотъемлемой частью научного познания и дискурса, становится весьма важно для наших требований к верификации. В конце концов, рационально мыслить можно лишь о вещах доказуемых и при этом в некотором роде повторяемых для всех наблюдателей. Тем не менее рациональность часто пасует перед харизмой, мифологией, интуицией, фантазией и другими, менее надежными способами познания. Если бы рациональность действительно доминировала, если бы именно она была притягательной для нашего внимания, мы, скорее всего, отказались бы от прочих видов познания и, таким образом, лишились бы их преимуществ, которые дает возможность выбора. Пока рано говорить о каких-либо убедительных доказательствах, но это может объяснить, почему рациональность все еще кажется нам чем-то чуждым и неприятным, как это происходит с математической образностью и мыслью в «Мы».

На то, что рациональность неестественна, намекает и традиция устного народного творчества – для наглядности мы выбрали жанр, далеко отстоящий от утопического нарратива. Хотя записанный фольклор – не самый надежный показатель нашего архаичного менталитета, мы не можем отмахнуться от факта, что народные предания и сказки насквозь иррациональны, с их сверхъестественными явлениями, пробелами в логике и отсутствием причинно-следственных связей. Как правило, в народных сказках многое считается само собой разумеющимся, и традиция никогда не подвергается сомнению. Иными словами, поразительное отсутствие рациональной мысли в наших древнейших повествованиях весьма показательно: оно говорит о том, к чему на самом деле привычен разум и, следовательно, что лучше всего привлекает наше внимание. Поэтому утопические фантазии, апеллирующие в первую очередь к рациональному мышлению, чаще всего кажутся нам холодными, странными и несимпатичными. Они балансируют на грани художественной литературы, не важно, хорошей или плохой; они редко оказываются увлекательным чтением, вероятно, потому, что обращены только к одной когнитивной способности, и то едва ли не самой «молодой». По сути, несмотря на все предлагаемые в них материальные блага, утопические тексты слишком чужды нам, по крайней мере нашему первобытному «я». Есть все основания предполагать, что наши далекие предки меньше полагались на логику, чем мы сейчас. И эта тяга к иррациональному продолжает сказываться в том, чем мы себя развлекаем. С другой стороны, антиутопические повествования – наше излюбленное чтение, хотя они переносят нас в обстановку, которую мы находим кошмарной. Возможно, мы предпочитаем именно этот вид нарративов потому, что они приближают нас к нашему «естественному» «я» и, что весьма вероятно, к традиционным способам мышления, поскольку в них содержится гораздо больше иррационального. Можно сказать, что успех антиутопических произведений обусловлен их общей темой: конфликтом между рациональностью и более пассионарными формами мышления. Утопические тексты с когнитивной точки зрения слишком просты; антиутопические сюжеты гораздо ближе нам – их создателям и потребителям. Самое интересное, что Замятину в «Мы» удается использовать обе стратегии в отношении математики. Но, как мы увидим, математические знания большинства читателей недостаточны, чтобы полностью понять замысел писателя; из-за этого недопонимания важнейшее достижение романа зачастую толкуется превратно.

Во введении к книге «Математика в западной культуре» (1953) М. Клайн высказывает соображение, что состояние математической мысли в тот или иной период служит надежным показателем культурной жизнеспособности данной цивилизации. И вправду, общества, не говоря уже об отдельных людях, мыслят не одинаково: тенденции использования ими своей психической энергии разнятся, особенно когда речь идет о том, чтобы направить мысли в русло, которое мы называем рациональным. Хотя биологические основы психики у всех примерно одни и те же, их ментальное выражение тесно связано с культурным контекстом и зависит от степени, в которой данное общество позволило развиться рациональному мышлению – обычно в собственных интересах, но не только. Подобно искусству, математика не только сама выигрывает от освобождения человеческой природы – творческое стремление к этой рациональной сфере часто способствует проявлению лучших свойств человеческого духа [Kline 1953: 10–12].

Такой ход мысли хорошо согласуется с математически обоснованным прочтением «Мы». И математические понятия, и история математики служат в романе основой для того, чтобы оценить угрозу, которую Единое Государство представляет для человеческой природы. Математика, как и ее производные – наука и техника, – может стать предметом злоупотребления, использоваться как средство установления тоталитарного контроля и подавления человеческого духа. Но «Мы» также напоминает, что математика и рациональность при их правильном применении служат весьма мощными инструментами продуктивного мышления. Именно поэтому данные познавательные функции враждебны закоснелым догмам: в конечном итоге подавить их невозможно, как и прочие составляющие человеческой природы. Это особенно верно, если рассматривать явные адаптивные преимущества высокого уровня развития рациональности и математики в самой чистой и строгой форме, хотя бы потому, что они могут существенно ускорить культурную эволюцию в соответствии с новыми потребностями. Антиутопическая литература обычно выявляет главную беду утопии: по сравнению с нашим эмоциональным развитием скорость преобразований в ней может быть неприятно быстрой или опасно медленной.

Конечно же, математика и рационализм могут быть весьма притягательными. В статьях Замятина труд великих математиков, таких как Н. И. Лобачевский и А. Эйнштейн, нередко ставится в пример художникам как образец творческого поведения. Замятин отмечает потенциальное участие математики в разрушении привычных перцептивных установок, ее способность привести нас к лучшему пониманию реальности и к большей степени самовыражения. С помощью этого ментального аппарата мы можем проверять интуитивное познание и при необходимости выходить за его стены, когда они становятся слишком тесными. Как бывшие охотники-собиратели, мы любим находить новые ресурсы, развивать свои способности, и прекрасными стимулами в этом процессе служат как математика, так и искусство. Именно к таким действиям Замятин призывает в своих статьях литературу: по его мнению, неореализм обещает подойти к жизни гораздо ближе, чем то, что было единодушно объявлено изображением «действительности» в реалистической прозе XIX века. Поскольку математика требует доказательств, тем более уместно, что Замятин последовал собственному рецепту, создав в «Мы» уникальный сплав искусства и математического знания. В этом он преследовал двоякую цель: задать творческое направление, правильный настрой для