– Это мы тут страху натерпелись, – проквакала рация.

Был ли в этих словах упрек? Краузе ощутил острую боль. Он прекрасно знал, что капитаны, которыми он командовал, воюют уже два с половиной года и, вероятно, страшно досадуют, что они, капитан-лейтенанты, получили в начальники американского кавторанга, не сделавшего в жизни ни единого выстрела, хоть он и на двадцать лет их старше. Конвой должен был выйти в море, союзникам требовалось наскрести для него эскорт, и Краузе оказался старшим офицером. По счастью, они не знали других обстоятельств, которые угнетали Краузе ничуть не меньше, а именно что его дважды заклеймили словами, убийственными, несмотря на свое невинное звучание: «признан годным и оставлен в прежнем звании»; что ему дважды не присваивали в срок очередного звания и капитаном второго ранга он стал только в 1941-м с расширением ВМФ.

Знали они другое: что дважды за сегодняшний день в ответственные моменты их командир исчезал в тылу конвоя. То, что каждый раз он вступал в поединок с подлодкой, что «Килинг» выполнял необходимую работу и в силу своей позиции именно Краузе должен был за нее взяться, – все это было им куда менее очевидно. Возможно, они осуждают некомпетентность – если не хуже – своего капитана. Мысль эта мучительно ранила и в то же время бесила. Краузе мог бы прийти в ярость, но обязан был сохранять спокойствие. Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города[33]. Он обязан оставаться бесстрастным, говорить ровным голосом, четко, раздельно и без тени эмоций.

– Я в шести милях позади вас, – сказал Краузе. – Буду рядом с вами через полчаса. Подхожу с левого фланга. Отбой.

Он отвернулся от рации. Внутри все кипело. Замечание могло быть безобидной шуткой, но оно ранило в самое сердце.

Теперь, когда он обращался к Карлингу, спокойствие надо было изображать по другой причине.

– Думаю, мистер Карлинг, еще по меньшей мере два узла мы выдержим. Давайте попробуем.

– Есть, сэр.

Хотелось есть и пить, и сейчас для этого было самое время. Краузе понятия не имел, что случилось с кофейником, за которым он отправлял рассыльного, знал только, что кофе этот до него не донесли. Последним он пил ледяной кофе из первого кофейника. И при этом, несмотря на голод и жажду, он не чувствовал аппетита; из-за постоянного напряжения даже думать о еде было противно. Однако есть и пить надо, иначе он будет не в силах выполнять свой долг.

– Рассыльный!

– Да, сэр.

– Спуститесь в кают-компанию, принесите мне кофе и сэндвич. Но без лука. Обязательно скажите буфетчику, иначе он непременно положит. Дождитесь, когда он приготовит все, и принесите сами.

– Есть, сэр.

Никакого лука. Если снова будет хоть малейший шанс унюхать топливо, Краузе хотел знать наверняка, есть запах или нет. Может быть, сейчас стоит сбегать в гальюн, хотя еще совсем не приспичило. Нет, раз не приспичило, лучше не оставлять Карлинга одного. Рулевой, склонившись с красным фонариком над столом, писал в черновой вахтенный журнал. Данные будут самые общие, учитывая последние маневры «Килинга» и отсутствие ежечасных рапортов машинного отделения, тем не менее Макалистер строчил прилежно и быстро. По всему кораблю слышались голоса и лязганье трапов. До Краузе дошло, что Макалистер пишет в журнал, потому что сейчас сменится. Рубка наполнилась призрачными фигурами. Еще одна вахта позади. Караван еще миль на тридцать приблизился к безопасности.

Четверг. Ночная вахта – 24:00–4:00

– Молодцом, Макалистер, – сказал Краузе сменившемуся с вахты рулевому.

– Спасибо, сэр.

Когда Макалистер был за штурвалом, нос «Килинга» смотрел прямо в кильватер подлодки, точно на нее саму.

Карлинг в темноте отдал честь и отрапортовал о смене с вахты. Он произнес протокольные фразы – протокольные, но важные каждым своим словом – с полным внешним спокойствием.

– Вахту принял мистер Найстром, сэр, – закончил Карлинг.

– Спасибо, мистер Карлинг. Очень хорошо.

Ровный тон; важно не показать недовольства.

– Капитан, сэр, пожалуйста. Я принес ваш кофе.

Голос звучал почти умоляюще. Рассыльный поднялся с подносом по четырем трапам, притом что «Килинг» прыгал на волнах, а трапы заполнили сменяющиеся вахтенные. Теперь он стоял в тесной рубке, где, как всегда, некуда было поставить поднос, кроме как на ревниво охраняемый рулевым прокладочный стол.

– На стол, – распорядился Краузе. – Рулевой, освободите место для подноса. Спасибо, рассыльный.

Из-за того что он потребовал кофе в эту конкретную минуту, рассыльный лишился десяти минут отдыха. Превратности войны для рассыльного, но Краузе дождался бы конца вахты, если бы заметил время. Он снял и сунул под мышку левую перчатку; руки замерзли, но пальцы, по крайней мере, сгибались. На ощупь в темноте налил чашку, отхлебнул. Кофе, несмотря на долгий путь из кают-компании, обжег губы и рот, но все равно вкус и запах сразу включили пищеварительный процесс. Краузе отчаянно хотел этого кофе; он привык выпивать по восемь больших чашек каждый день, виновато отбиваясь от укоров совести, говорившей, что он превращается в кофейного наркомана.

Покуда кофе остывал, он откусил от сэндвича. Никакого лука, только хлеб, холодная солонина и майонез, однако Краузе вгрызся в сэндвич, как волк, лихорадочно откусывая и жуя. За последние напряженные шестнадцать часов он съел полсэндвича. Теперешний исчез почти мгновенно; Краузе, растягивая удовольствие, слизал с пальцев майонез и лишь потом взялся за чашку. Кофе был как раз нужной температуры – горячее, чем пьют другие. Краузе выпил, не отрывая чашку от губ, и с жадным предвкушением налил вторую. Выпил ее уже чуть медленнее, по глоточку; «Килинг» сильно качало, но Краузе в темноте держал чашку ровно, даже когда резкий крен корабля заставлял его переступать с ноги на ногу. Как раз когда он снова поднес чашку ко рту, «Килинг» резко задрал нос; кофе плеснул на верхнюю губу и потек по подбородку, но Краузе допил все и в темноте нащупал кофейник, надеясь, что там осталось на третью чашку. Разумеется, ничего там не осталось – никогда не оставалось, – от силы наперсток на самом дне, который он и допил одним глотком.

Мелькнула мысль послать еще за одним кофейником, но Краузе мужественно отринул искушение. Нельзя себе потакать; порция была почти достаточная, дальше можно и потерпеть. Салфетку он сбросил с подноса, когда жадно схватил кофейник; бесполезно было искать ее в темноте, а носовой платок остался в кармане под слоями теплой одежды. Краузе вытер рот рукой, зная, что никто этого не увидит, и снова надел перчатку. За все время его ни разу не отвлекли, и после кофе с сэндвичем недавняя подавленность улетучилась. Впрочем, отходя от стола, он почувствовал гудящую усталость в ногах – заметил ее впервые за ночь и тут же решил пока не замечать. Ему не впервой балансировать на кренящейся палубе по шестнадцать часов кряду. Долг неумолим, а впереди – бесконечные дни и ночи исполнения долга.