class="p1">– В следующий раз возьмете. Когда бы вам ни захотелось наведаться, дайте только знать, я или Марфаро позаботимся о том, чтобы вас сюда доставить.

Но по лицу Грациано нельзя было сказать, что ему этого очень хотелось.

Под конец он решил побывать в покойницкой. Я спросил у него о предметах, стоявших на полке.

– Все они, кроме кассетника, уже были, когда я начал работать.

– И френологическая голова?

У Грациано вытянулось лицо, словно я говорил по-немецки. Для него это была всего лишь голова, и только.

– Наверное, осталась от Гераклита, бывшего смотрителем до меня. Когда он исчез и я занял его место, она стояла там, – указал он на столик у двери, – вместе со всеми бумагами. Наверное, эта штуковина его. Я всего лишь поставил ее на полку, среди прочего барахла. Бедняга Гераклит! Когда жена выгнала его из дома, он, до того как исчезнуть, стал ночевать здесь, на железном столе.

Я вспомнил о слове, дописанном на голове ручкой: безумие.

Последние слова он произнес медленно, словно устал от такого обилия разговоров: «Наверное, пора возвращаться», – намекнул он могильщику, показывая на часы.

Я спохватился и сказал:

– Последний вопрос. Вы никогда не видели, чтобы кто-то навещал женщину с фотографии?

– Нет, не видел. Я могу ошибаться, но в памяти никто не сохранился.

– А не помните, стоял ли когда-нибудь цветок на ее могиле?

– Ну как тут припомнишь цветок…

– А если я уточню, что это был репейник?

– Репейник? На кладбище? Вот что я вам точно скажу: никакого репейника ни на одной могиле не было.

Когда мы подъехали к воротам, Грациано попросил меня остановиться.

– Всего на минутку.

Руками развернул кресло в сторону кладбища и обвел его взглядом справа налево, задерживаясь на деталях, словно хотел все покрепче запомнить.

Это напоминало прощание. Долго сдерживаемое им волнение пролилось тихими и горькими слезами.

– У вас есть платок?

Я протянул. Он вытер слезы и вернул.

Именно в эту минуту через окропленный слезами белый лоскут произошла тайная передача полномочий от Грациано Меликукка к Астольфо Мальинверно.

19

На могилу Эммы я отправился поздно, понедельник выдался хлопотным.

Если женщина в черном и та, что изображена на фотографии, один и тот же человек, значит, похороны были инсценировкой, и могила ее пуста. Но ради чего устраивать собственные похороны? От какой опасности стремилась спастись Эмма?

В пыли, покрывающей цементные плиты, на прилегающем к могиле свободном участке земли, я обнаружил широкие следы, словно здесь ночевала бездомная собака.

Почувствовал, что за мной наблюдают, и несколько раз осмотрелся вокруг, но никого не увидел. Вытер пыль со стекла фотографии, взялся за метлу, чтобы расчистить дорожку.

– Почему вы так заботитесь об этой могиле?

У меня похолодела кровь. Не было нужды оглядываться, чтобы понять, кто задал этот вопрос. Дрожь пробежала по телу. Я набрался духу и повернулся.

Наконец-то я увидел ее глаза.

Вне всяких сомнений, это была Эмма. Не такая бледная, как на фотографии, но это была она, и впечатление близкого знакомства, испытанное мною в первый раз, сейчас лишь усилилось. Не стоило даже сличать ее лицо с фотографией. Это была она.

Оставался вопрос, который она задала и на который я еще не ответил.

– Это – моя работа, – произнес я на остатках дыхания.

– Я давно за вами наблюдаю, – обронила она.

– Я не замечал. И насколько давно?

– Настолько, чтобы понять, что эта могила вам небезразлична. Вы проводите здесь больше времени, чем где бы то ни было. Я не видела, чтобы вы протирали другие фотографии рукавом рубашки.

Лгать было бесполезно. Она все знала.

– Так почему? – повторила она вопрос.

Я посмотрел на нее. Она шагнула ко мне, и я прожил это приближение как выход за пределы человеческого.

Когда она предстала передо мной существом из плоти и крови, я слегка расслабился. Прикидываться бесполезно. И глядя ей в глаза, я заговорил; мне казалось, будто я смотрю на фотографию Эммы и разговариваю с ней, и она наконец-то может меня слышать.

– В первый раз я испытал острое сочувствие. Одна только фотография, без имени, без дат, словно она умерла тайком, как и жила тайно. Примерно так же, как я. И я немедленно влюбился в эту фотографию, то ли чтобы она не чувствовала себя одинокой, то ли чтобы составляла мне компанию.

Так, вероятно, выразился бы персонаж Астольфо Мальинверно, точно так же прямолинейно сказал и я, и представил, как мой голос буква за буквой превращался в написанные слова, складывавшиеся во фразы на странице книги, персонажем которой я был, и кому автор, после длительного молчания, разрешил наконец-то высказаться.

Она подошла ко мне, а затем повернулась к надгробию.

Она смотрела на фотографию, а я на нее. Лицо ее было бесстрастно. Я впервые увидел ее в профиль. Чувство сродства не ушло, будто она находилась рядом с моим отцом, когда открылась моя хромоногость, рядом с матерью, рассказывавшей мне истории, рядом со мной, когда я переписывал финалы романов.

– Вы правы, все это очень грустно.

Какими голосами разговаривают персонажи литературных произведений? Каким голосом Гамлет говорил о смерти отца, Франческа сообщала Данте о Паоло, а Фауст договаривался с Мефистофелем: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!» Какой тембр голоса был у Раскольникова, Дон Кихота и Санчо, у короля Лира и Орландо?

Это последнее, о чем мы думаем, представляя себе литературного персонажа: каким голосом он разговаривает. Виноваты писатели, которые сообщают об этом всегда крайне мало, разглагольствуют больше о лицах, о позах, о видимых и без того подробностях, а вот голосу, тому голосу, который они записывают звук за звуком, буква за буквой, уделяют в лучшем случае какое-нибудь одно прилагательное, только чтобы обозначить, что у Ринальдо он ужасный, у Плутона – рычащий, у Маруццы Малаволья – дрожащий, у Пожирателя Огня – хриплый.

У этой таинственной женщины был голос мадам Бовари.

Я подумал, каким может быть голос у персонажа по имени Астольфо Мальинверно, служащего смотрителем кладбища, влюбившегося в фотографию с надгробного памятника и однажды встретившего женщину с фотографии, – и я попытался его воспроизвести:

– Но не только грусть и сочувствие приводят меня сюда.

Она потупила взгляд, собираясь с мыслями и чувствами.

– Я благодарна вам за столь любовную заботу.

Больше она ничего не сказала. На секунду сникла, закрыла глаза, крепко зажмурилась, покачнулась и, собравшись с силами, ушла. Даже не попрощавшись.

Инстинкт требовал броситься за ней, остановить, задать все вопросы, не дававшие мне покоя, но меня удерживал ее страждущий вид – вид мученицы, для которой каждое мое слово было