бы ранящей стрелой, колющей шпагой, и поэтому я уговорил себя, что не попрощавшись она оставляла залог на будущую встречу, примерно как мы делаем пометку карандашом в книге, которую читаем, или оставляем засушенный цветок, или загибаем уголок страницы.

Она удалялась нетвердым шагом, дрожа, как лист на ветру, я видел, как она уменьшается, тает, словно во сне, превращается в точку и исчезает за столбами ворот.

Я готов был ждать ее возвращения, к ожиданию мне не привыкать, ибо мы не рождаемся в тот день, когда появляемся на свет, но гораздо раньше: большинство из нас забывает то темное, немотное время, которое проходит от зачатия до первого крика, но немногие, и я в их числе, помещают его в тот миллиметр материи между гиппокампом и амигдалой, где оно продолжает жить, сохраняясь как опыт терпеливого ожидания до появления на свет; в темноте и безмолвии ожидания эта ранняя энграмма формирует характер, приручает и обуздывает его.

Послышавшийся крик вырвал меня из паутины мыслей.

Кто-то громко ругался.

Когда я подошел ближе, то увидел Дездемонта Папаси́деро, который с угрожающим видом кричал приезжему:

– Вы кто такой? Что вы делаете на могиле моей жены? Отвечайте, не то угроблю! – Он схватил человека за плечи.

Приезжий не шевелился, он был так напуган, что даже уронил тетрадь на землю.

– Что вы тут делаете, что вы чирикаете в своей тетради, отвечайте!

– Успокойтесь, Папасидеро, – сказал я, беря его за руки и заставляя ослабить хватку.

– Вы, Мальинверно, не встревайте, я как-нибудь сам разберусь!

– С чем разберетесь? Отпустите его, он ничего дурного не делал, – продолжал я, налегая с большей силой на руки крикуна, казавшиеся стальными тисками.

– По-вашему, ничего дурного? Он стоял у могилы моей жены и что-то записывал. Я-то видел, а теперь желаю знать, кто он и чем занимается, а если он мне не скажет по доброй воле, я из него вышибу мозги!

– Я вам сказал – оставьте его в покое, он работает по моему заданию.

Эти слова возымели действие, я почувствовал под руками, как ослабляется хватка амбала, он отпускает руки и сверлит меня глазами.

– Что вы сказали?

Приезжий опомнился, краски вернулись ему на лицо, он заправил рубашку, поднял тетрадку и сунул ее в задний карман брюк.

– Этот человек работает по заданию мэрии. Мы проводим перепись захоронений для расширения площади, его задача – обойти все кладбище и записать необходимую нам информацию. Он работает для жителей города, а вы собираетесь вышибить ему мозги!

– Вы всерьез? – спросил он тоном, в котором не было и намека на былую разъяренность.

– Молитесь богам, чтобы он не накатал на вас жалобу! – добавил я, чтобы раз и навсегда закрыть вопрос, и это сработало.

– Прошу извинить меня, синьор, когда я увидел вас у могилы жены, взыграла ревность… Судите сами, до чего она была красива!

– Ничего страшного, – сказал приезжий.

– Мы вас покидаем, Папасидеро, у нас еще масса работы на сегодня.

Я по-свойски взял приезжего под руку, и мы удалились.

Он всю дорогу меня благодарил. Дойдя до подсобки, я предложил ему выпить, мне казалось, он еще не пришел в себя.

– С большим удовольствием! – сказал он, входя вслед за мною.

– Присаживайтесь, из напитков у меня только вода.

Я взял бутылку воды, наполнил два стакана и сел рядом с ним.

Он выпил залпом воду.

– Еще раз премного благодарен, – сказал он. – Да, задал он мне встряску! Не подойди вы в ту минуту…

– Я предупреждал вас об осторожности. К счастью, на этот раз обошлось.

– Ловко вы придумали насчет переписи! Вы прямо мастер сочинять истории, – сказал он, приподнимаясь со стула, чтобы вынуть из кармана мешавшую ему тетрадь.

– А вы в каком деле мастер? Если вы не художник, то чем занимаетесь? Слушаете звуки – и все? – спросил я, косясь на тетрадку.

Приезжий опустил глаза, и я представил, как он взвешивает «за» и «против». С одной стороны, сохранить все в тайне, с другой – ответить неблагодарностью за оказанную услугу и, главное, за доверие.

И вдруг неожиданно протянул мне тетрадь.

– Взгляните сами.

Я ожидал увидеть портреты, рисунки, самое большее – стихи, рассказы, отрывки из дневника, но обнаружил самое минимальное – указание времени, температуры воздуха, наличие или отсутствие ветра, краткое описание места и ряд непонятных мне аббревиатур.

– Тут нет ничего особенного, – сказал я, возвращая ему тетрадь.

– А вы чего ожидали?

– Я уже говорил, я думал, что вы – художник, поэт, последователь кладбищенской поэзии, Фосколо, для лучшего понимания, ищущий на кладбищах вдохновения под музыку, которую вы слушаете, вернее, под звуки, как вы сами сказали…

– Вы не представляете, друг мой, какими и сколькими звуками наполнен мир. В эту минуту, когда нам кажется, вокруг стоит тишина, на самом деле нас окружают сотни звуков, которые мы не в состоянии услышать.

Он посмотрел на часы.

– Мне пора, иначе пропущу автобус.

Он поднялся, пожал мне руку и снова поблагодарил.

– Мы все говорим да говорим, но вы мне так и не сказали, чем занимаетесь.

– Скажу, всему свой час, и тогда, друг мой, вы все поймете… – сказал он и, выходя, задал мне вопрос:

– Вы ухаживаете за мертвыми, вы верите им?

20

Между двумя точками можно провести одну и только одну линию.

В поисках хоть какой-нибудь зацепки, которая вывела бы меня к установлению личности Эммы, я обшарил все уголки покойницкой и склада, просматривая все обрывки бумаги, завалящие документы, но ни один из них ее не касался.

В ящичке для инструментов под одной из копий плана кладбища и прочих бумаг я обнаружил старую топографическую карту Тимпамары и относящихся к ней территорий, составленную, судя по чернильным пометкам, во время расширения кладбища в сторону юга.

Мне казалось, что рассматривая ее, я будто открываю новый для себя город, совершенно не похожий на тот, по которому мы колесим ежедневно, и подумал, что было бы неплохо время от времени смотреть на географические карты мест нашего обитания.

Поискал на ней основные точки моего существования, кладбище и библиотеку, чтобы посмотреть, как они выглядели с высоты, рассмотреть их форму, окружающую их паутину переулков, маршрут моего перемещения между ними.

Между двумя точками можно провести одну и только одну линию: это было одно из немногих правил математики, которые я помнил наизусть со школьной скамьи, запоминающихся тем, что являются абсолютной и, в этом смысле, пугающей истиной. Я представил линию, объединявшую те две точки, как линию жизни, как линию судьбы, начертанную на ладони.

Немного дальше, в западной части города, находился комбинат по