с собой тележку. Оставшись одной, я с громким стоном наполняю больничную палату. Кажется, что я вышла из одного пожара, который сама устроила, в другой, к которому не была причастна. Как я могу исправиться, когда меня окружают неприятности?

Я никогда не ожидала такого дерьма в Дьявольской Яме. Это — был — тихий городок на побережье. В тени мигающих огней, где жители могут закрыть глаза на ночь и не беспокоиться о том, что попадут в центр хаоса Коза Ностры.

Кроме того, если моя удача и впрямь угасает…

Я сглатываю комок в горле и встряхиваю головой, пытаясь избавиться от этой мысли.

Удача — это вера в то, что тебе повезло. Так сказала мне женщина в переулке, когда дала мне свой кулон. Это поможет тебе, но не стоит на неё полагаться.

Мои веки сомкнулись, и я на несколько мгновений отдалась мягкости подушки под головой. Мне везёт. Правда. И все же я не могу не думать о том, чтобы продать часы Рафаэля, оплатить тот непомерный счет за лечение, который мне предъявят, а затем перебраться на автобусе через границу в Канаду.

Все еще с закрытыми глазами я тянусь к прикроватной тумбочке за своей сумочкой и понимаю, что ее там нет. Чёрт. Последний раз, когда я помню, что она у меня была — вообще что-то помню, — в порту. Застонав, я слабо потянулась к сложенному рядом с кроватью креслу-каталке и переложила в него свои тяжелые конечности. Я просто прокачусь по коридору к посту медпункта и спрошу.

Когда я выезжаю в коридор, белые стены и серебряные двери проплывают мимо в прохладной наркотической дымке. Прохлада ласкает спину, и я понимаю, что на мне только хлипкий больничный халат, который завязывается сзади. Бюстгальтера нет, а мое тело слишком затекло и вяло, чтобы понять, есть ли на мне трусики.

Как только я поворачиваю за угол, мой взгляд встречается с кое-чем другим, и мое сердце инстинктивно перестает биться.

Холодные и карие, как слякотная куча грязи зимним утром, глаза мужчины скользят от моих перепачканных пальцев ног к повязке на голове, а затем превращаются в тонкую линию подозрения.

Я не в состоянии говорить, но призрак его хрипловатого голоса все еще вопит в моем сознании.

Медведь гадит в лесу?

Это тот самый человек, который охранял верхнюю ступеньку лестницы в баре. Сердцебиение учащается, и я обращаю внимание на скопление людей в строгих костюмах и с кислыми лицами, которые стоят в коридоре позади него. Блестящие туфли отражают свет больничных ламп, а мускулистые руки обхватывают стаканчики.

И тут знакомый кашемировый голос просачивается из неизвестности и обхватывает мои легкие своей мягкой рукой. Мои колеса медленно останавливаются.

— Спасибо, шериф. Наша семья очень ценит вашу помощь в это трудное время.

Шарканье бумаг, затем тяжелые шаги становятся громче.

— В любое время, мистер Висконти. Пожалуйста, передайте вашему брату мои поздравления с женитьбой.

— Только если вы передадите своей матери, что имбирное печенье, которое она прислала, изменило мою жизнь.

Раздается негромкое хихиканье, затем из двери справа появляются черные ботинки и бежевая униформа. Шериф оглядывается через плечо и ухмыляется.

— Она будет рада услышать. Берегите себя, мистер Висконти. А если вам что-то понадобится, вы знаете, что всегда можете связаться со мной по моему личному телефону.

Он идет по коридору в другом направлении, пытаясь запихнуть в карман брюк очень толстый коричневый конверт.

От досады у меня защемило в груди, потому что, конечно же, у Висконти полиция под боком.

Несколько секунд я разрываюсь между тем, чтобы бежать обратно в палату или продолжить свою миссию по поиску телефона. Упрямство заставляет меня выбрать последнее. А еще мне очень хочется позвонить на горячую линию и обдумать свои мысли о переезде в Канаду.

Я смотрю на уродливый геометрический принт своего больничного халата и продолжаю толкать свою коляску, но по мере того, как я все ближе и ближе подъезжаю к двери справа, беспокойство проникает под кожу, как тектонические плиты.

Я заглядываю в больничную палату справа от себя и позволяю взгляду остановиться на самом мужчине.

Сердце замирает в груди.

Черный костюм. Белая рубашка. Золотая булавка на воротнике. Не знаю, зачем я перебираю в уме его отличительные черты, ведь очертания Рафаэля Висконти безошибочны.

В палате темнее, чем в моей, если не считать одинокого солнечного луча, прочертившего диагональную линию по его профилю. Кровать плотно заправлена, пачки банкнот завернуты в ленты и сложены на прикроватной тумбочке. Несомненно, взятки.

Он плюхается в кресло в углу, упираясь локтями в колени и не отрывая выразительного взгляда от плитки под своими оксфордами. Он крутит что-то между пальцами в медленном, гипнотическом ритме, и только через четыре оборота я понимаю, что это золотая покерная фишка.

Бум. Бум. Бум. Фишка, бриллиантовые запонки и кольцо с цитрином подмигивают мне.

До тех пор пока не перестают.

Когда руки Рафаэля замирают, а плечи напрягаются, пылинки, плавающие в солнечном луче, застывают, как будто они задерживают дыхание ради меня. Тени смещаются, приспосабливаясь к чертам его лица, когда он поднимает голову и встречается со мной взглядом.

Мой пульс бешено бьется, мышцы напрягаются в ожидании удара. В течение трех громких ударов сердца я нахожусь в ловушке его взгляда.

Затем он делает то, чего я не ожидала.

Он смеется.

Мягко. Мрачно. Нежно, словно поцелуй в ключицу, и ничего хорошего от такого звука ждать не приходится.

— Ты одержима мной, Пенелопа?

Его тон смягчен весельем, но в нем есть что-то такое, что действует мне на нервы.

— Да, именно поэтому я и нахожусь в больнице, — саркастически отвечаю я.

Его взгляд искрится недоумением, прежде чем стать темнее. Он прокладывает ленивую дорожку вниз по моей шее. Мое дыхание замирает, когда он скользит по тонкой ткани больничного халата, и, словно тяжелый груз, оседает у меня на коленях, тепло в моем животе становится на полградуса горячее. Это раздражение, не более того. Потому что, хотя я привыкла к тому, что мужчины разглядывают мое тело, когда на мне гораздо меньше одежды, чем сейчас, есть что-то в том, как он смотрит на меня — бесстрастно, объективно, — то что заставляет меня напрячься.

— Ты была там, — я успеваю заметить, как раздуваются его ноздри, прежде чем они скрываются за костяшками пальцев. Когда он снова заговаривает, кажется, что обращается только к самому себе. — Конечно, ты там была.

— Что, думаешь, это я разбомбила порт или что-то в этом роде?

Его глаза снова встречаются с моими. Задумчивость омрачает постоянно присутствующее в