– Тебе видней.

– Маня, мне просто необходим… перерыв, понимаешь? Я так не могу. Я все время думаю о тебе, звоню тебе, жду тебя, сплю с тобой, просыпаюсь с тобой. Это перебор.

– Перебор, – повторила она, и губы у нее дрогнули. – Вот в чем дело!.. Перебор. Это ты хорошо придумал, Алекс.

Он был уверен, что она все же заплачет, или затопает ногами, или кинется ему на шею – сделает нечто простое и понятное, и это простое и понятное освободит его от всего, что он нагромоздил на них обоих!..

Но Маня Поливанова бодро поднялась из кресла, прошагала к нему и потрепала по плечу дружески-пионерским жестом.

– Ты не думай, – сказала она, и за стеклами очков он увидел ее близорукие глаза. – Я не буду к тебе приставать. У меня в жизни уже был… перебор.

Еще секунду она смотрела на него так же близко, и в голове у него очень медленно прошла мысль, что вот сейчас, сию минуту, он сделал нечто ужасное, убийственное, непростительное. Прошла и осталась в отдалении, поджидая, когда он наконец-то поймет.

Именно сейчас, только что, у него на глазах все изменилось. Все его игры с самим собой – и с Маней! – перестали быть играми.

Ничего не вернется никогда, слышишь, ты?..

С этой секунды ты снова один, как был когда-то – всегда, всегда!.. Тебя отпустили, ты же понял это, да?.. Ты больше не нужен. Надежды нет.

Ты упоительно, волшебно, стопроцентно свободен.

Перебор.

Она не станет больше ждать твоих звонков, сходить с ума от ревности и беспокойства, мыть тебе голову и приносить в ванную шампанское – просто так, для радости жизни. Она не станет бегать за тобой по квартире с чистыми джинсами – Алекс, на этих пятно, на самой заднице, переодень немедленно! – и звонить твоей матери, когда ты об этом забываешь. Она не станет больше привязываться к тебе с кино или ужином в ресторане, куда тебе решительно не хочется идти. И слушать разглагольствования о несовершенстве мира или о том, что ты плохой писатель, не станет тоже.

Она ободряюще потрепала тебя по плечу. Ты ни в чем не виноват, дружище, вот что она имела в виду.

Радуйся теперь, у тебя все получилось. Ты свободен, и ты ни в чем не виноват.

Должно быть, лучше умереть, как Сергей Балашов, чем получить такую свободу.

Если б Маня еще секунду, одну только коротенькую секундочку посмотрела ему в глаза, он бы схватил ее в охапку, прижал к себе, стал бы тыкаться носом в душистую прохладную щеку, ныть, скулить, объяснять, как он несчастен и как она, Маня, во всех его несчастьях виновата.

Но Маня все же оказалась сделана не из железобетона, и нервов – стальных канатов, как у Митрофановой, у нее не было!

Она опустила ладонь – прощальным, последним движением скользнула пальцами по его руке, – улыбнулась очень лихо и вернулась в кресло.

– Итак! – громко сказала она. – Что именно я должна узнать у моего друга полковника Никоненко в рамках спасения несправедливо заключенных из-под стражи?

Все, понял Алекс. Вот теперь точно все.

Перебор.

Но ему уже некуда деваться. Это его собственная, личная игра, ставшая вдруг реальностью.

Он потер лицо и вяло удивился, что так зарос. Надо бы побриться. Впрочем, какая теперь разница.

– Будешь виски, Маня?

– Я за рулем.

– А, – вспомнил он. – Ну да.

Он налил себе примерно полстакана, махнул, как воду, налил еще и сел на диван. Диван был огромный, и он на нем – совершенно один, как муравей. Или как безмозглая бабочка-капустница. Лети, куда хочешь, никому нет дела.

Раньше Мане было до него дело, но та Маня куда-то исчезла. Испарилась.

Перебор.

– Нужно узнать, где машина, на которой Балашов приехал в Останкино, – заговорил он, с трудом вспоминая слова. – Если осталась на стоянке, значит, Сергея кто-то оттуда забрал, о чем не знает эта… как ее… пресс-секретарь Лариса. Спроси Никоненко, можно ли посмотреть записи с камер наружного наблюдения. Их в телецентре наверняка полно. Может, там есть запись, где Сергей выходит и садится в машину.

Маня кивнула. Ему показалось, что она сейчас начнет за ним записывать, и от этой мысли его чуть не вырвало.

– Еще вот что. Делай что хочешь, но с Береговым нужно увидеться. Я не знаю, разрешено ли это правилами, но думаю, твой полковник это сможет устроить.

– Сомневаюсь я что-то.

– У Берегового надо выяснить, как он провел тот день по минутам, понимаешь? И все проверить – где он оставлял машину, запирал, не запирал и так далее!.. Если его машина весь день простояла во дворе издательства, а потом он прямиком поехал в поселок, значит, труп ему подложили именно в поселке! Точно не возле «Алфавита», это никак невозможно! У Берегового нужно спросить все: куда он заезжал, где останавливался, может, заправлялся!

– К Дэну Столетову точно заезжал, – сказала Маня. – Он ведь должен был забрать у него журналы!

– Это все необходимо уточнить. Поднимался он в редакцию или, может, Дэн ему сам журналы вынес! Возле редакции тоже наверняка есть камеры, и все это надо посмотреть. Попроси своего полковника.

Маня опять кивнула. У Алекса сильно стучало в висках.

– Нужно еще понять, как Сергей попал в поселок, если его убили именно там. Пришел пешком? Такое вряд ли возможно, но и в этом случае охранники на проходной видели бы его. Кто-то привез? С кем из соседей он дружил? Кто именно мог его привезти? Еще нужен список тех гостей, что были в тот вечер у Даши, и номера машин – наверняка их давали охране, чтобы пропустили. Может, Сергея привез кто-то из них.

Он допил виски.

– У Берегового выясни, что он делал двадцать минут на территории поселка. Пытай его, если хочешь.

– Я не хочу.

– Не пытай. Но он должен тебе честно все рассказать, потому что в его версии слишком много провалов! И еще.

– Да?

– Я не понял, почему так спокойна Даша.

Маня усмехнулась и выговорила тускло:

– Потому что твердо знает, что «после таких несчастий нужно продолжать жить». Вот она и продолжает. На Сережку ей наплевать. Богатых и знаменитых на ее век точно хватит. – Тут Маня запнулась немного, и Алекс поднял голову. – А она чертовски хороша собой. Создал же Бог такую красоту.

– Я не об этом. Надо быть просто редкостной, первостатейной идиоткой, чтобы даже не попытаться изобразить горе. А она не производит впечатления идиотки.

– Ты ничего не понял, Алекс! – Маня, кажется, опять собралась похлопать его по плечу, даже потянулась в его сторону, но в последнюю секунду остановила себя. – Она вовсе не идиотка.

– Тогда почему…

– Потому что она абсолютно уверена, что ей все можно. Ей все сойдет с рук – она же так… прекрасна. Она прекрасна, должно быть, с рождения, с пеленок! И уже тогда все вокруг восхищались. Она точно знает, что может и должна жить, как ей хочется, как нравится, как удобно! Она будет жить, а все остальные будут на нее любоваться и любить за то, что она столь прекрасна. Она для этого и родилась – чтобы ею восхищались, ласкали и носили на руках. Если ей что-то мешает или ее огорчает, она просто делает так, чтобы это перестало существовать. Чтобы этого не было. Смерть Балашова ей неудобна, и для нее его смерти не существует. А что тут такого? Она-то не умерла! Весь мир существует только для того, чтобы ей было приятно и не скучно. Если этого кто-то не понимает, вот, например, Лариса, это не ее проблемы. В смысле, не Дашины. Те, кто не понимает, просто не принимаются в расчет. И горе изображать нет смысла. Во-первых, нет никакого горя. Во-вторых, чего ради стараться? Ради кучки его друзей и их сочувствия? Ей не нужно ничье сочувствие. Она совершенство, и она свободна.