ломило, руки не поднимались, перед глазами пятна. Я сделала несколько попыток, но все кружилось. Ноги ватные, накатила тошнота. Мне удалось дотащиться на четвереньках до туалета и в последний момент поднять крышку. Уткнувшись головой в унитаз, я блевала, закрыв глаза, чтобы не видеть, что из меня выходит, страх, ненависть, обиды, душившие меня, все, что подкатывало к горлу много недель и что я больше не хотела держать в себе. Это продолжалось долго. Когда все кончилось, я нажала на спуск, но тут же тошнота подступила снова. Меня опять рвало, хотя было больше нечем. Вышла желтая с зеленым отливом желчь, маленькая грязная лужица, в которой плавала моя боль. Это было отвращение. Безмерное отвращение. К нему, к нам, ко всему. Особенно к себе. И это, как нарочно, единственная неделя в году, когда Александр уезжает в командировку, чтобы встретиться с клиентами. Он звонит мне из Брюсселя, и я преуменьшаю, мол, все будет хорошо. Но все нехорошо, совсем. И вот сегодня утром, на второй день, когда стало ясно, что я все еще не держусь на ногах, я сдалась. Из постели позвонила в «SOS Медицину», врачи не смогли определить что у меня, ни ковид, ни грипп, но нашли упадок сил, прописали витамины и долипран, спасибо, это у меня есть, и выписали больничный на неделю. Я позвонила шефине, рассыпалась в извинениях, что подвожу ее перед самой сдачей номера, дрожащим от стыда голосом объяснила, в каком я состоянии, и положила трубку. Потом, кажется, отключила звонок мобильного, положила его на тумбочку у кровати и больше ничего не помню.

Потом я тонула. Я провалилась в сон, по словам Габриэля, похожий на кому. Покупки, готовка, уроки, вечерняя сказка – все делал кузен. Это мне рассказали дети. Лу сказала, что они с братом по очереди дежурили у моей постели, когда возвращались из школы, что она положила на мой пылающий лоб свою мочалку-рукавичку в форме рыбки, которую обожает, уверенная на сто процентов, что она меня вылечит, и видишь, мама, помогло. Я знаю, что кузен тоже не отходил от меня, он был со мной целыми днями. Этого мне никто не говорил, но я знаю. Я это чувствовала издалека, сквозь ватный туман, в котором блуждала. Из-под сомкнутых век я его видела, его, все видящего, все слышащего, он сидел напротив моей кровати в старом зеленом кресле с подголовником, доставшемся мне от бабушки. Выхаживал меня. Он столько ходил за мной, а теперь меня выхаживал. Префикс как появился, так и отпал вместе со мной. Мы вместе лежали, сраженные. Он все равно ходил за мной, а я спала, спала.

Я проспала трое суток, не просыпаясь и не двигаясь. Это первое, что мне сказали дети, когда я проснулась. Александр подтвердил. Встревожившись, что я не отвечаю ни на его звонки, ни на сообщения, он позвонил Габриэлю и в среду уже ехал в скоростном поезде. Он рассказал мне это, как только я открыла глаза, это и еще тысячу подробностей о своей поездке. Как менял билет, как встречался с клиентами, с какими не смог повидаться, как злился его босс, как он мучился чувством вины и все такое, но мне было не до этого, я только хотела знать, где кузен. Где он? – спросила я. Александр и дети, сидевшие вокруг меня на постели, вдруг замолчали. Переглянулись. И я поняла. Еще до того как они мне ответили, я поняла. Поняла сразу. По их еще недоверчивому виду, по их растерянным глазам, по их странноватым лицам выживших я поняла, что он ушел. УШЕЛ! И, как они, я сначала не могла в это поверить. Не смела. Нет! Не может быть. Ушел, в самом деле? В самом деле ушел? Вы уверены? Но как это – ушел? Ушел как пришел. Без предупреждения. Нам надо все-таки остерегаться, нет? Да нет же! Лу успокоила меня, сказала, что я не должна волноваться, что он забрал все свои вещи, спальный мешок, насос, надувной матрас, и полотенце тоже, и его бритвы больше нет на полочке, и его желтая зубная щетка не стоит в стакане, Вот видишь, мама, он ушел взаправду. Габриэль добавил, что нашел ключи кузена на виду на столе в кухне, а расписание посещения душа, прикрепленное к холодильнику, исчезло, как и фотография их троих, которую сделала его сестра в Парк-де-Пренс, с пальцами, растопыренными победным V, в тот вечер, когда победил «Пари Сен-Жермен», Ты помнишь? Александр, который этого не заметил, специально пошел к входной двери убедиться. Действительно, поляроидного снимка нет, объявил он с досадой и заключил, что, таким образом, нет ничего, абсолютно ничего, что бы доказывало, что кузен был у нас. Можно подумать, что этот тип никогда не существовал, что мы все сочинили. Наверно, это было слишком, перебор информации для усталой женщины, какой была я, и я снова уснула. Тело и мозг были полны облегчения.

* * *

Я одна дома, никто не видит, как я завтракаю, никто не видит, как я расхаживаю в ночной рубашке, никто за мной не шпионит. И я никуда не спешу, тяну время, впервые за такой долгий срок. Голое время, никаких глаз. Мне кажется, я открываю заново эту пустую квартиру, вновь ставшую моей, нашей, хоть я еще не смею в это поверить, и мне везде мерещится призрак кузена. Но нет, все кончено, он ушел, все кончено. Фраза звучит раз за разом в тишине у меня в голове и оглушает меня, пока я разгуливаю по гостиной, по комнате Габриэля, чья кровать, о чудо, застелена, и в комнате Лу, которая пока еще не поет и не свистит, но заикнулась о том, чтобы пригласить в гости свою подружку Жозефину в ближайшие выходные. Повсюду витает какой-то незнакомый запах, я не узнаю его, даже сосредоточившись. Ну же, попробуй еще раз, вдыхай, еще вдыхай. Ах, ну конечно, это же отсутствие кузена, запах покоя, в котором нас наконец оставили, и я упиваюсь им до бесконечности. Вот бы так всю жизнь. Оставаться здесь, не двигаться. Просто дышать этим обволакивающим покоем, до оторопи похожим на красоту. Это жизнь, нашу жизнь, только нашу, вернули нам. Есть что-то от выздоравливающего больного, что-то зыбкое, но все же вполне реальное в этом внезапном затишье, в этом обретенном спокойствии, которое пьянит меня. Я чувствую, что воскресаю, знаю, это слишком громкое слово, но именно так и думаю, как будто я чуть не умерла.

* * *

Следующие