когда она через пару минут, завернувшись в одеяло, довольная проваливалась в сон.

Глава 12. Здесь

Люба не любила такую погоду: слякоть, резкий ветер и мало солнца. Сейчас особенно ей не нравилась слякоть, потому что было жалко новую обувь.

— Я тебе куртку купила на осень! — с возмущением и неприкрытой болью воскликнул женский голос, и Люба, спешившая на работу, подняла глаза от туфель, которые сменили стойкие босоножки, погибшие после первого осеннего дождя.

Впереди быстро шагали женщина и девочка-подросток. Сразу видно, что мать и дочь: походка одинаковая, да и профили словно под один шаблон вырезаны. Только у девчонки волосы были выкрашены в дикий цвет, хорошо гармонировавший с кедами и шопером, у женщины — просто давно заросшая стрижка и простая, но практичная одежда.

Любе было больно от подобных сцен, но сейчас она почему-то затаилась и прислушивалась к словам девчонки.

— Так ты её в счёт подарка на день рождения купила, а теперь в глаза тычешь!

В голосе слышались слёзы, и почему-то было девчонку жаль. Мать явно была неправа, и Люба ей бы сказала, что незачем было рожать, чтобы потом не укорять ребенка своей заботой, а раз уж родила, так подари и порадуйся.

Девчонка отвернулась от матери, хотя всё так же шагала рядом, своими нарядными малиновыми кедами ступая в холодные осенние лужи. Шопер резким движением перевесила на другое плечо, мимолетным движением стерла слезинку, чтобы мать не заметила. А та увлеклась, нагромождая новые и новые упрёки, вспоминая грешки и прегрешения дочери и свои большие и малые уступки.

— Да я даже имя твоё отстояла! — из общего потока слов выделила Люба. — Диана — какое красивое! Дианочка, девочка. Ну красота же! Принцесса такая даже была, в Англии.

Люба улыбнулась, заметив, как «Дианочка» закатила к небу глаза. Видимо, история эта, рассказанная не в первый раз, уже крепко надоела девчонке. Но мать не замечала ничего, воспоминая:

— А ведь отец хотел дать тебе имя Римма. Что за жуть? Даже ласково не назвать. Риммочка, что ли? Ещё чуть-чуть и рюмочка получится!

Римма… Люба улыбнулась и вспомнила окончание вчерашней своей «шальной магии». А ведь девочке «Дианочке», что решительно пачкала легкомысленные кеды осенней грязью, лет шестнадцать. Это года на два меньше, чем Альбине. Ну может пятнадцать. Она совсем ещё ребенок, идет и слушает вот это всё. Возмутилась разок и молчит. Самое большее бунтарство, на которое она способна — отвернуться да пару слезинок уронить, ну или вот волосы выкрасить. Подросток. Слабый, беспомощный щенок.

А её Альбина дерзила. И кому? Бывшей придворной. Да старуха Ромашканд такими девчонками на завтрак закусывать должна бы. Не так, не так надо было придумать!

Руки затряслись, во рту пересохло — захотелось прямо сейчас схватить спицы, засесть в любимое креслице и кусок бала переиграть-перевязать. Альбина ведь девчонка, юное создание, а они по-другому обижаются! Вот как эта Диана: молчат, дуются, в лучшем случае расплачутся. А её Альбина вела себя как зрелая тетка, как интриганка, прожженная и прокопчённая не в одной битве, как, наверное, вела бы себя Люба, если бы оказалась на её месте. А Альбина она не такая.

Люба опять глянула на дочку с мамой. Они ушли вперед и уже сворачивали к остановке. Девочка всё так же игнорировала мать, и выражение лица, которое теперь было хорошо видно Любе, говорило о возмущении и искреннем желании, чтобы мать уже заткнулась.

Вот оно поведение подростка, которого распирает изнутри несогласие, возмущение, гнев и обида. Вот что-то такое нужно было придумать! Ах, как жаль! Сейчас бы взяться за спицы!.. Но вязания Люба не брала с собой на работу — в людных местах, при свидетелях «магия» у неё не получалась. Что ж… Вздохнула и смирилась: потерпит до вечера и всё-всё переиграет.

И детская радостная улыбка наползла на лицо — и Римму надо переназвать Дианой. Вот будет весело! А то и правда Риммочка-рюмочка. Что за глупость?

— Привет, подруга! — услышала Люба веселый голос.

Обернулась. Её догоняла Варя.

— У тебя что-то хорошее? Ты улыбаешься, — она и сама светилась улыбкой, которая на фоне серого осеннего дня почему-то раздражала.

Ну нельзя быть такой довольной и счастливой, когда всё вокруг настолько серое и унылое! Радость Любы приугасла: да, это вам не сказки придумывать, это жизнь. И сама себя одернула — вот ещё, придумала себе проблему. Варя не самый худший персонаж в её жизни.

Кстати вспомнились слова отца: «Любочка, всегда улыбайся. Это приманка для счастья!» — и Люба натянула улыбку обратно:

— Привет. Обычно всё. А как ты?

Первые дни на новой работе были кошмаром — новое место, в котором нет ничего знакомого, новые лица и имена, выскальзывающие из памяти, новая работа, непривычная, будто обе руки левые и после перелома. И компьютер.

Люба боялась его и терялась. Да, на курсах их учили, и она немного освоилась, и диплом получила. Но всё равно была с компьютером на «вы» и боялась не то нажать и стереть-сломать-испортить. И поэтому Варя, которая откликалась на все недоуменные вздохи, и помогала освоиться, была бесценна.

В первые дни Люба шла на новую работу с закаменевшей от напряжения спиной. Страх сказать или сделать что-то не так или наоборот — не сделать необходимого — леденили душу. Но это был её шанс что-то поменять, и она шла, преодолевая трудности.

Она проработала в одном детском саду от получения диплома педтехникума до того момента, когда поняла, что всё, больше не может. В других местах не работала, и даже не представляла чего-то другого. Но в какой-то момент Люба почувствовала, что ещё немного и она пойдёт следом за Димкой. И по подсказке детсадовской бухгалтерши с вычурным именем Кларисса Алексеевна, которую все следом за детками называли Лисасевна, пошла на курсы бухгалтеров.

Не смотря на имя, Лисасевна был простым человеком, и каким-то нечеловечески чутким. Она первая обратила внимание на темные круги под глазами и резкое похудание Любы.

— Бессонница? — спросила.

Люба молча кивнула.

— И с детьми не можешь? — Лисасевна потянула Любу к себе в кабинет — маленькую комнатку на пол-окна, где едва помещался стол с компьютером и два стула, один у компьютера, другой для посетителей.

Люба села на второй и сложила руки на коленях, уставившись на свои ковшиком сплетенные пальцы.

— Не могу, — выдохнула, сдерживая слёзы.

Работу свою она любила. Любила утренний нарастающий гам, когда детей становится всё больше, вскрики и шум на площадке во время прогулки, перемазанные мордашки обедающих детей,