– Так немцы ж листки всюду порасклеили, чтоб двадцать девятого вересня еврейское население к восьми часам утра прибыло на улицу Мельника с документами и ценными вещами. Можете своими глазами посмотреть – Микола этот листок отколупал и нам принес, чтоб не сумневались.

Сабина повертела листок в руке и закрыла глаза.

– Ну, мы дитей схватили и побегли, – сказала молодуха с ребенком.

– Пешком? – не поверила Сабина.

– Та сперва пешки, через рощу, – вмешался толстый мужчина, немножко похожий на Павла Наумовича, – шоб нихто не побачив, а потом Гришка телегу в колхози украв, там, с колхоза все разбеглись, а телегу с конями бросили, как немцы с пушек палить стали. Мы все в телегу влезли, кони сперва хороши были, только потом мы их загнали, больно тяжело нагрузили, вот и пришлось телегу бросить. Но то уж под Харьковом было. Там мы сразу к комиссарам пошли и про Бабий Яр рассказали. Так они нам молчать велели, а за это дали билеты на поезд до Ростова.

Я испугалась, что теперь они поселятся у нас и съедят все наши припрятанные продукты:

– И вы собираетесь теперь остаться в Ростове?

– Ни за что! – крикнула молодая, приложив ребенка к груди. – Сюда ж немцы в два счета дойдут, так что отсюда тоже надо бежать.

И они через два дня убежали, со всеми своими детьми, узлами, корзинами, куртками и вонючими ботинками. Выколотили из начальства эвакуационные листки и погрузились в битком набитые коричневые товарные вагоны, уходившие на восток со станции Ростов Сортировочная. Вагоны воняли еще гуще, чем ботинки и пеленки беженцев.

– Раньше в этих вагонах возили скот, а теперь везут людей, – сказала Сабина маме Вале, которую мы чудом застали дома, когда вернулись со станции Ростов Сортировочная.

– И люди, небось, счастливы, что их увозят, пусть хоть в вагонах для скота, – ответила мама Валя, как всегда, рассудительная. И добавила: – Не постараться ли и нам отправить тебя на восток в телячьем вагоне?

– Забудь об этом думать, – приказала Сабина, поджала губы и, захлопнув дверь, ушла к себе, чтобы не слышать сообщения о том, что Красная армия временно оставила город Харьков. Потому что всем, даже мне, было ясно, что следующим после Харькова должен быть город Ростов.

Мама Валя натянула сапоги, надела на спину полупустой рюкзак с одной сменой белья и ушла навсегда. Мы, конечно, тогда еще не знали, что навсегда, думали – просто ушла на дежурство, но она исчезла, и две недели не было о ней ни слуху ни духу. Наконец Сабина не выдержала, вытащила из сундучка, что под кроватью, приличный жакет, на меня надела старое Евино пальтишко в клеточку, и мы отправились за тридевять земель в военный госпиталь.

Ехать так далеко на трамваях с пересадками было страшно: сирена теперь выла по нескольку раз в день, и многие дома лежали в развалинах, а однажды немецкая бомба попала прямо в трамвай. Сабина волновалась за Ренату и Еву, которые давно не вызывали нас на переговорную. В прошлый разговор Сабина строго-настрого наказала им любой ценой оставаться в Москве, хоть в громкоговорителе иногда проскальзывало, что немецкие войска приближаются не только к Ростову, но и к Москве. Недавно какой-то поэт сочинил стихи: «Отход немыслим – позади Москва», – и наш громкоговоритель повторял эти строчки по нескольку раз в день так упорно, что хотелось ему верить.

В госпиталь нас, конечно, не впустили, а усадили на скамейку на улице, рядом с проходной, и хорошенькая санитарка Поля в запачканном кровью белом халате пообещала выяснить, куда девалась старшая медсестра Валентина Гинзбург. Поля убежала и больше не вернулась. То ли она ничего не выяснила, то ли ей дали другое, более ответственное, поручение, но больше мы ее не видели. Но мы терпеливо ждали, тем более что другого выхода у нас не было – мы твердо решили найти маму Валю, а кроме как в госпитале, нам больше негде было ее искать.

Сабина несколько раз ходила к охраннику и снова и снова просила его позвать маму Валю, но он каждый раз объяснял ей, что сделать это не в его власти. Наконец Сабина решилась на отчаянный шаг и выпустила на сцену меня. Мне было велено подбежать к воротам и заплакать как можно громче, выкрикивая при этом:

– Мама! Где моя мама? Позовите мою маму!

У меня это получилось очень здорово, во-первых, потому что я и вправду начала волноваться за маму Валю, а во-вторых, потому что мне нравилось разыгрывать какую-нибудь интересную роль.

Я так убедительно рыдала и делала неуклюжие попытки влезть на ворота, что охранник сжалился надо мной и, остановив проходящего мимо очкарика в белом халате, попросил его позвать к проходной старшую сестру Гинзбург:

– А то дочка ее тут уже полдня убивается, маму ищет.

Очкарик удивленно поднял брови:

– Разве ты не знаешь, Федор, что сестра Гинзбург уже десять дней назад уехала на фронт с полевой бригадой? – И обернулся ко мне: – Что, вам никто об этом не сообщил?

Тут уж я зарыдала не понарошку, а в полный голос – я понятия не имела, как я буду жить без мамы Вали.

– Но она вернется? – дрожащим голосом спросила Сабина.

Очкарик внимательно осмотрел тоненькую фигурку Сабины в хлипком заграничном жакетике:

– Я надеюсь, вам, мадам, не нужно объяснять, что такое война.

Он так и назвал ее – мадам, как будто рассмотрел в ней что-то нездешнее и даже неземное.

Сабина твердо взяла меня за руку:

– Пойдем, Линочка, а то мы до темноты не доберемся домой.

И мы пошли к трамвайной остановке, с минуты на минуту ожидая, что вот-вот завоет противовоздушная сирена.

Без мамы Вали мы чувствовали себя никому не нужными и совсем одинокими, особенно когда возле нашего бывшего дома на Пушкинской нас застигла сирена. Трамвай остановился, и водитель велел всем выйти и бежать в убежище. Где тут убежище, мы не знали и решили просто пройти домой по знакомой дорожке через парк. Как часто и весело мы гуляли раньше по этой дорожке! А теперь там было страшно, хоть никакая бомба на нас не упала, но совсем близко грохотали зенитки, и в небе над нашими головами рычали самолеты.

Мы почти бегом добрались до своего дома и помчались вверх по лестнице, хоть это было строго-настрого запрещено во время воздушной тревоги. Мы хотели поскорей очутиться среди своих родных стен на своей родной кухне.

– Я хочу кушать! – закричала я и бросилась к пианино за очередной пачкой