иногда прерывались пением. Особенно часто красивый мужской голос пел: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идет война народная, священная война!»

Но чаще громкоговоритель рассказывал, что наша армия отступает, чтобы выровнять фронт, никогда не объясняя, почему фронт должен быть ровный. А рассказывая про зверства немецких оккупантов, он никогда не упоминал убийства евреев. Так что у Сабины был повод отрицать упорные слухи об этих убийствах, расползавшиеся по Ростову с той же скоростью, с какой фронт выравнивался на восток.

Мама Валя удивлялась:

– С каких пор ты стала верить сообщениям их радио? Ты же всегда уверяла, что все это наглая ложь!

Но Сабина только поджимала губы, уходила в свою спальню и плотно закрывала дверь, чтобы голос громкоговорителя звучал не так громко.

Настоящая правда ее упорства открылась мне почти случайно. В конце сентября, когда уже начались занятия в школе, к нам неожиданно, без предупреждения, пришла Лилиана Аркадьевна Синицкая – она робко позвонила в дверной звонок и смущенно спросила:

– Я не очень некстати?

Сабина обрадовалась, я последнее время редко видела, чтобы в ее глазах так ярко сверкнула искорка удовольствия.

– Заходите, заходите! Мы как раз собираемся пить чай! – бессовестно соврала она, потому что мы пять минут назад кончили обедать и никакого чая пить не собирались.

Пока они, взявшись за руки, шли в столовую, я рассматривала их и удивлялась, как они непохожи. Лилиана высокая и вся какая-то вьющаяся, всегда нарядная, даже в самом простом жакетике, как сегодня. А Сабина – маленькая, худенькая, в старой застиранной юбке и домашней кофточке, но все равно главная. Я бы не могла объяснить, в чем она главная и вообще что такое – главная, но, когда она начинала говорить, все замолкали и смотрели ей в рот.

Лилиана Аркадьевна села и положила на стол небольшой пакет:

– Я пришла попрощаться. Мы с мужем завтра уезжаем в Сибирь, он с трудом получил эвакуационный листок на нас двоих.

– Поздравляю, – ответила Сабина, как мне показалось, с завистью.

Я уже слышала про эти эвакуационные листки, без которых нельзя было купить билет на поезд, – их выдавали не всем, а только тем, кому доверяло городское начальство. Что это такое – начальство, я не знала, но ясно было, что нам с Сабиной оно не доверяет. Я даже иногда видела во сне это начальство, оно выглядело как опечатанная дверь нашей бывшей квартиры на Пушкинской и напоминало мне про исчезнувшую навек Ирку Краско.

– Я очень боюсь этого переезда. Я уже не говорю о бесконечных пересадках и бомбежках на дорогах, но главное, говорят, что в Сибири нечего есть и ужасно холодные зимы, а у меня даже шубы нет. И я понятия не имею, где мы там будем жить, на чем спать.

– Так, может, не стоит уезжать отсюда, где у вас все удобно и устроено? – дерзко вмешалась я в разговор взрослых, но Лилиану Аркадьевну это не возмутило, она приняла мой вопрос всерьез.

– Я не могу остаться здесь. То есть я сама, может, и осталась бы, но Дмитрий очень боится за мою жизнь. Ведь я – еврейка.

– Вы – еврейка? Вот уж бы ни за что не подумала! – воскликнула Сабина, словно наново разглядывая голубые глаза и золотистые кудри нашей гостьи.

– Неужели мое признание, что я ездила лечить свой невроз к Зигмунду Фрейду, не навело вас на эту мысль? По-моему, тогда все пациенты великого профессора были только евреи. Как, впрочем, и все его ученики и ассистенты. Все, за исключением его друга-предателя, Карла Густава Юнга.

– Что вы знаете о Юнге, чтобы так его обзывать? – раздраженно выкрикнула Сабина, и я испугалась, что она сейчас разобьет предпоследнюю чашку севрского фарфора.

Но Лилиана не стала вступать с ней в спор, а наоборот, лукаво улыбнулась и сообщила с намеком, что о Юнге она как раз кое-что знает:

– Ведь я и его пациенткой была. Он – очень привлекательный мужчина, и я даже была к нему неравнодушна. А он очень интересовался влюбленными в него истерическими девицами – он коллекционировал их для своих научных работ.

Пальцы Сабины стиснули хлебную корочку так, что она хрустнула и сломалась:

– И вы были одним из его экспонатов?

– Ну да! – засияла Лилиана всеми складочками лица. – Об этом я вам и рассказываю!

– Когда это было? Еще до Первой мировой?

– Ну, конечно, до, перед самой войной! Ведь только тогда и можно было попасть из России в Европу. Мне было чуть больше семнадцати лет, и я все время стремилась раздеться на публике догола. Мои чопорные еврейские родители сгорали от стыда и решились истратить последние сбережения, лишь бы меня вылечить. Так я попала сперва в Вену к профессору Фрейду, а потом, когда началась война, мне пришлось уехать в Цюрих с рекомендательным письмом к Юнгу.

– Ну да, и там вы стали экспонатом его коллекции.

– Именно, стала экспонатом и никогда об этом не пожалела – это бросило отсвет на всю мою жизнь. Разумеется, маме и папе я ничего не рассказала, у них было достаточно хлопот с тем, как вернуть меня обратно домой. Но, представьте, я вылечилась совершенно!

– Я легко могу себе это представить – ведь я тоже совершенно вылечилась таким способом!

– Так вы тоже были экспонатом коллекции Юнга?

– Более того, я эту коллекцию открыла – я была ее первым экспонатом. Но тогда я так не думала, я воображала, что нашла великую любовь.

– Боже, почему мы с вами не встретились раньше? Ведь мне всю жизнь не с кем было об этом поговорить! Не с Димой же, правда? Он, конечно, ничего о Юнге не знает. А теперь говорить нам уже некогда, мне надо убегать, чтобы собираться в опасную дальнюю дорогу.

– Почему же вы считаете, что остаться здесь опасней, чем уехать?

– Но, Сабина, вы, конечно, слышали об ужасных расстрелах еврейского населения, о которых шепотом говорит вся страна?

– Но почему шепотом? Если это правда, почему не кричать об этом из каждого громкоговорителя, торчащего на столбе под каждым окном?

– Вы прекрасно знаете почему. Потому что у нас ложь дороже правды.

И тут Лилиана заплакала, размазывая по своему светлому личику следы черной туши, которой были подведены ее глаза. Мне стало ясно, что пришло время мне вмешаться в их прыгающую с ветки на ветку беседу. Пора было спустить их с веток на землю. Я совсем недавно поняла, как выгодно быть среди взрослых умным ребенком, который притворяется наивным.

Я вроде бы робко тронула Лилиану за руку