Неужели они там настолько наивны? Неужели они воображают, что кто-то этому поверит? Или думают, что если повторять одно и то же достаточно часто, это становится истиной? В газете мало объявлений, зато публикуются все новые приказы и предписания. Они выглядят так же, как и те, что вывешивают на стенах, правда, поменьше.

Большинство новых приказов относится к нам, евреям. Нам запрещено иметь на руках денег больше, чем сто злотых – а это очень мало – остальное должно храниться в банке. То же самое касается тщательно расписанного реестра драгоценностей и камней. Все эти вещи должны быть сданы на специально указанный приемный пункт, за нарушение – расстрел. Несмотря на суровое наказание, никто не торопится сдавать драгоценности. Люди знают, что эти вещи могут понадобиться им, чтобы купить еду, чтобы выжить, они знают, что настанут еще более тяжелые времена – прежде чем, может быть, что-то изменится к лучшему. Мы продолжаем надеяться, хотя и не знаем, на что.

Маленькими острыми ножницами Сара выковыривает камни из колец и браслетов, которые ей подарил Пинкус или она купила сама. Золото она сдает на сборный пункт – там его просто бросают в ящики, никто не спрашивает, кто сдает золото, никакая расписка не положена. Драгоценные камни Сара зашивает в корсет и показывает мне. «Запомни этот корсет, Юрек, – говорит она. – Он должен быть всегда с нами, нам надо на что-то прожить, когда будет еще хуже и когда войне придет конец». Она просто мастерица, наша Сара. Она так ловко зашила камни, что их невозможно обнаружить в швах даже наощупь. Правда, и камни небольшие, у нас не было денег, чтобы покупать и картины, и крупные камни. К тому же Сара всегда была довольно равнодушна к драгоценностям, она всегда поддерживала Пинкуса в его страсти к живописи.

Теперь евреям запрещено владеть магазинами, предприятиями и фабриками. Новая власть назначает собственных опекунов, Treuhänder, они возглавляют бывшие еврейские предприятия. Предприятие теперь является собственностью власти, бывший хозяин не может взять ни винтика – иначе расстрел. Ни о каком возмещении, конечно, речи не идет. Почти третья часть населения Ченстоховы – евреи. Они сделали очень много для развития города, в основном это именно они создали промышленность, построили большие и маленькие магазины, так что понадобилось много Treuhänder. Но этот порядок странным образом не относится к ремесленникам, так что Пинкус продолжает работать в своем ателье. В большинстве отнятых у евреев предприятий опекуны оставляют еврейских хозяев – никто лучше их не знает дела, они создавали свои предприятия, работая по пятнадцать часов в сутки, в маленьких семейных предприятиях им помогали жены и старшие дети. Вряд ли сумели бы опекуны добиться успеха, если бы не бывшие хозяева предприятий.

На большинстве крупных производств опекунами назначаются немцы из Германии, на более мелких – фольксдойчи, особенно заслуженный фольксдойч может быть опекуном нескольких предприятий. Очень редко среди них встречаются специалисты в той области, которой они назначены руководить. Правда, часть из них – бывшие служащие этих самых предприятий. Теперь они вдруг оказались немцами. Например, опекуном на большой кожевенной фабрике Горовица назначен бывший ее бухгалтер. Немцы, приехавшие из Германии, чтобы взять на себя руководство большими фабриками, чаще всего специалисты своего дела, у них есть опыт руководства предприятиями. Таких фабрик, основанных и поднятых евреями, несколько; прежде всего, это большая швейная фабрика, где директором был Зигман, и кирпичный завод «Цегельния», принадлежащий Гельману. Оба предприятия процветали, обеспечивая работой несколько сотен польских и еврейских рабочих. Я знаю Зигмана и Гельмана, Пинкус шил им костюмы, а сын Гельмана Томек ходил в тот же класс в начальной школе Зофьи Вигорской-Фольвазинской, что и я.

Двадцать пятого декабря 1939 года Ченстохову потрясает еврейский погром, очевидно, по приказу нового начальства, но бьют, поджигают и убивают поляки. Погром отлично организован, он происходит быстро, целеустремленно и эффективно, это продолжается всего несколько часов. Наша красивая, построенная на пожертвования и сборы ченстоховских евреев, синагога сгорела дотла – со всем, что было внутри, сгорели даже старинные священные тексты, за которые мы так боялись. Мы, напуганные, сидим дома. Нас пока никто не трогает.

Через несколько дней я иду посмотреть на синагогу. Это сюда мы с Сарой приходили на праздники, иногда даже Пинкус сопровождал нас. Чуть больше года назад, когда мне исполнилось тринадцать, здесь проходила моя Бар Мицва, традиционный еврейский праздник достижения зрелости. Я стоял на подиуме, читал писание, что-то пел, как всегда, фальшиво, – и был принят в общину.

И вот теперь я смотрю на пожарище. От синагоги остались только голые, обугленные стены. Но все равно видно, какое это было красивое здание, по крайней мере, если видел его раньше: торжественные портал на четырех колоннах, три лестницы, сходящиеся у входа, сводчатые окна с красивыми цветными витражами – теперь они все выбиты. Зачем сожгли синагогу?

Евреям нельзя ходить в кино, в театр, на концерты – это строго запрещено. Но я очень люблю кино, так же, как и Сара.

И вот однажды Сара принаряжается – черная плиссированная юбка, белая шелковая блузка, маленькая черная курточка с белыми аппликациями и серебряной нитью, я одеваю белую сорочку и галстук. Сара не говорит, куда мы идем, до самого входа в кинотеатр Одеон – мы там раньше очень часто бывали, это совсем недалеко от нашего дома.

Кассирша в Одеоне – толстая, размалеванная пани Когутова. В мастерской Пинкуса частенько довольно грубо проходятся по ее адресу, помню, как Берек интересовался, кто бы хотел подержать мадам Когутову, если ей захочется пописать – как держат малышей, чтобы они пописали на травку.

Первый сеанс начинается в пять часов. Мы появляемся в кинотеатре пять минут шестого, когда все уже зашли в зал. Сара знакома с пани Когутовой, та берет деньги и протягивает, не глядя на нас, два билета. Мы заходим в уже темный зал и садимся в последнем ряду, около выхода.

Фильм называется «Бель-Ами», он только что начался. Это немецкий фильм, теперь показывают только немецкие фильмы с польскими субтитрами. Это сентиментальная комедия, начало века, элегантно одетые, беззаботные люди, балы, роскошные дома, песни – и любовь, любовь. У них нет проблем, разве что небольшое взаимонепонимание и путаница, ничто им не угрожает, все кончается замечательно – и Сара плачет. Она хватает меня за руку и уводит еще до того, как зажегся свет в зале. Я понимаю, что мы должны уйти так, чтобы нас никто не видел, и не сопротивляюсь, хотя мне очень хочется досмотреть последние сцены. Мы уходим раньше других и торопимся домой, уже темно, скоро начнется комендантский час для евреев.

Это был