выбрали его на высший государственный пост. Он обещал им, что так будет продолжаться как минимум тысячу лет.

Дела в ателье идут неплохо, все еще есть люди, которые хотят носить одежду «от Эйнхорна». Различных тканей полно, но хороших, таких, какие покупал Пинкус, не хватает, и уже чувствуется дефицит на нитки и пуговицы, даже в нашей мастерской.

К Пинкусу начинают ходить немцы, сначала редко, а потом все чаще и чаще. Кто-то приносит товар с собой, кто-то покупает у Пинкуса; когда дело касается немцев, у него нет выбора. Некоторые из них платят, другие притворяются, что забыли. Никто не напоминает немцам о долгах – будь то фольксдойч или настоящий немец. Почти все немцы ведут себя пристойно, таков уж Пинкус, с ним невозможно быть невежливым, он обладает каким-то магическим действием на людей. Вообще надо сказать, многие немцы, если они не при исполнении служебных обязанностей и им не приказали ничего другого, ведут себя вполне прилично, только не надо их раздражать. Почти все, кто приходит на примерку, крайне вежливы, они называют Пинкуса «господин портной». Пинкус платит жалованье своим помощникам независимого от того, получил он с клиента деньги или нет. Совсем как раньше.

Все, кто помоложе, рискуют быть угнанными на принудительные работы, многие из них бесследно исчезают. Сара идет в Еврейский совет и заявляет, что у меня неправильный паспорт – я родился в 1926, а не в 1925 году, так что мне четырнадцать, а не пятнадцать лет. Совет работает очень гибко, и я получаю новый паспорт, где записаны указанные Сарой данные. Сара объясняет мне, что на самом деле мне конечно же пятнадцать, но лучше, чтобы было четырнадцать, на тот случай, если пятнадцатилетних начнут угонять на принудительные работы.

На этих темно-красных, согнутых пополам картонных карточках, которые называются нашими рабочими паспортами, большими буквами указано, что владелец этого документа является евреем, а также имеет ли он (еврей) или она (еврейка) постоянную или временную работу. Безопасность, которую мы якобы получили после регистрации и вручения рабочих паспортов, оказалась ложной, это просто еще один пример методичной и целеустремленной работы по регистрации нас всех: сколько нас, где мы находимся и как нас найти, когда им понадобится.

Так проходит 1940 год. Когда я думаю об этом периоде, мне кажется, что это спокойное, почти идиллическое время по сравнению с тем, что нам предстоит пережить.

Еврейское население постепенно нищает, но пока как-то приспосабливается. Исчез кофе, если повезет, можно купить суррогат из цикория, нет и чая. Не хватает сахара, лимоны и другие импортные фрукты пропали бесследно, нет и своих – яблок, груш, слив, лук стал деликатесом. Многие, те, кто до войны страдал язвой желудка, камнями желчного пузыря и другими «болезнями благосостояния», забыли о своих недомоганиях. Школы закрыты, но я все равно посещаю курсы Меринга и получаю отметки. Многие голодают, но никто еще не умер от голода – в этом заслуга открытой столовой Еврейского совета, которая пока еще работает. Кажется, никто еще не покончил жизнь самоубийством – люди настроены на то, чтобы выжить. Мы носим наши повязки, но передвигаемся относительно свободно, во всяком случае, в границах города. Ателье работает, как и раньше, за исключением того, что портных стало меньше и совершенно изменился круг заказчиков. Генек Эпштейн по-прежнему принимает клиентов, если Пинкус занят, а Карола, кажется, по-прежнему влюблена в Генека или думает, что влюблена.

Мне исполняется пятнадцать лет, хотя по паспорту – только четырнадцать, и я влюблен в Стусю Наймарк, а она влюблена в меня. Иногда она сидит у меня на коленях, и я обнимаю ее. Мне это нравится, но особого возбуждения я не испытываю.

Мой брат Роман быстро растет, у него волнистые рыжеватые волосы. Когда мы остаемся одни, он все время дразнит меня, придумывает прозвища, которые меня раздражают. Иногда он утаскивает мои вещи, я сержусь и огорчаюсь. Родители видят только мою реакцию, они не знают, почему я злюсь. Объяснения не помогают, никто меня не слушает – ты старше, ты должен быть умнее, он же еще такой маленький, говорит мне Сара. Мне не кажется, что он такой уж маленький, ему уже девять лет и он совершенно невыносим.

Вообще-то говоря, я завидую брату Роману. Я очень послушный ребенок, Роман же не боится возражать родителям, он делает, что хочет, в определенных границах, понятно, и так было всегда, сколько я себя помню.

Становится известно, что Франция капитулировала и оккупирована немцами, наши надежды на короткую войну рухнули. Мы понимаем, что немцы очень сильны, что война будет долгой, но никто не сомневается, что Германия в конце концов проиграет. Не знаю ни одного еврея, который думал бы иначе.

Что ж, осталась только Англия. Но Англия – могучая держава, говорят, что ей помогает вся Британская империя. Мы узнаем, что в Англии существует польское правительство в изгнании, что фамилия премьер-министра – Сикорский, что польские солдаты и летчики воюют в Англии, что в Англию прибыли части из Канады, Южной Африки, Австралии, Новой Зеландии, Индии и других уголков гигантской империи. Поговаривают, что скоро вступит в войну и Америка. Черчилль, Сикорский и Рузвельт в Польше становятся легендой, овеянными славой героями – и, может быть, в первую очередь – среди евреев. Мы мечтаем, как это будет, когда они войдут в Польшу. Сикорский не въедет в Варшаву на белом коне, нет, он, наверное, прилетит на военном самолете или приедет на танке, он настоящий солдат, не как те, что удрали в Румынию в сентябре 1939. Засыпая, я думаю, какую же форму носят американские солдаты. Я слышал, не помню от кого, что у них мундиры кофейного цвета. Когда становится тяжело, мечты помогают уйти от реальности, так же как и обнадеживающие, но, увы, неправдоподобные слухи.

На самом же деле это будут вовсе не американские, английские или канадские солдаты – те, кто спасет нас, немногих оставшихся в живых евреев Ченстоховы, будут служить в совсем другой армии.

Приготовления

Большое гетто

Апрель 1941 года. Мы пережили тяжелую зиму, дни стали длиннее, уже не холодно, все время идут дожди.

9 апреля 1941 года по всему городу вывешивается последний приказ коменданта города доктора Венделя: все евреи должны жить на нескольких специально отведенных улицах, от набережной реки Варты на востоке до улицы Кавья на западе, и от улицы Стражацкой на юге до улицы Вильсона на севере – довольно небольшая территория в старой, юго-восточной части города. Это