– Это я, папочка, твоя Ашхен. Это я, папочка! – приговаривала, ощущая, как понемногу обмякает его тело. Он подолгу молчал, но потом, уходя от ужаса, принимался мерно, словно молитву, пришептывать:

– Господи, я дома. А это – моя дочь. Господи, я дома. А это – моя дочь.

Нашаривал ее руку, прижимал к губам.

– Ты как? – спрашивала она.

– Хорошо, цавд танем.

Если можно было бы умереть от горя, Ашхен умерла бы тогда. Она лежала на отце, обхватив его плечи руками и, сдерживая рыдания, судорожно вдыхала его запах. За время плена он отощал до костей и пах одиночеством и унынием. Она гладила его по шее, по обритой наголо, испещренной татуировками голове – некоторые из них были покрыты незаживающими корочками ран, но можно было разглядеть рисунок: здесь – полумесяц со звездой, там – восточная вязь. Что должно твориться в душах у людей и как они должны не уважать себя, своего бога и своих старых родителей, чтобы сотворить такое с семидесятилетним стариком? – задавалась вопросом Ашхен и не находила ответа.

Отец сгорел стремительно, сразу после того, как его вернули. Умирал мучительно и тяжело, страдал приступами паники и чудовищными болями, задыхался, терял сознание, исходил кровью.

– Сделайте что-нибудь! – плакала от бессилия Ашхен. Врачи виновато разводили руками: перед выдачей «Красному Кресту», занимавшемуся возвращением пленных, отцу ввели запрещенные препараты, против которых медицина была бессильна.

– Сделайте что-нибудь! – требовала у следователя Ашхен. Тот прикуривал от одной сигареты другую.

– Все, что в наших силах, – мы уже сделали: завели дело о похищении человека и пытках, – он хмурился, раздосадованный бессмысленностью своего ответа, отводил глаза.

– Но кто-то ведь должен добиться справедливости! – не унималась Ашхен. – Кто, если не вы?

Следователь докуривал в две затяжки сигарету, молчал. Однажды, во время очередного ее визита, он вытащил из сейфа высокую стопку папок, положил перед ней. Сел напротив, сложил перед собой руки, одну почему-то ладонью вверх, словно на случай, если она захочет вложить в нее свою. Она несколько секунд рассматривала его ладонь, машинально отметила ломкую линию жизни, нахмурилась, отгоняя ненужные мысли, раскрыла первую папку, наткнулась взглядом на имя Крнатанц Антарам, прикусила губу.

– Такая вот справедливость, – горько усмехнувшись, проговорил следователь. – В какие международные инстанции мы только не обращались. Никому до нас нет дела.

– И как же теперь мне быть? – спросила она.

Следователь пожал плечами и отвел взгляд.

Ашхен больше к нему не ходила.

– Как только меня ни пытали, дочка, – жаловался, когда становилось совсем невмоготу, отец. – Что только со мной не вытворяли!

– Что… вытворяли? – холодея от ужаса, повторяла эхом она.

Отец умер на закате – Ашхен как раз заглянула к нему, чтобы удостовериться, что он спит. Он уже был на излете, отходил мучительно и тяжело, задыхаясь, цеплялся за невесомый воздух пальцами, ввалившиеся глаза смотрели страшно и темно, постель насквозь пропиталась кровью – она сочилась из всех пор, покрывая липкой пеленой измученное ядом истощенное до костей тело.

Первое, что сделала Ашхен после похорон, – сходила на поле, где отец собирал бессмертник. Расстелила шаль, легла, раскинув руки. Вокруг было так молчаливо и покойно, будто на мир опрокинули целый воз умиротворения. Вверху, стремительно меняя очертания, проплывали густо-белоснежные облака. «Значит, быть непогоде, раз небесный пастух поторапливает свое стадо», – подумала Ашхен и горько разрыдалась. В то злосчастное утро, снаряжаясь за бессмертником, отец так и сказал, наблюдая суматоху в небесах. Собирался он непривычно долго, то одно дело его отвлечет, то другое. Ашхен даже упрекнула его – день за полдень перевалил, скоро дождь стеной встанет, а ты все тянешь. Отец виновато пробубнил оправдания, ушел, позабыв еду. Она обнаружила сверток с бутербродами на скамейке под тутовником, расстроилась, но успокоила себя – попрошу Масиса отнести, он хороший мальчик, не откажет. Масис, конечно же, не отказал, но никого на бессмертниковом поле не нашел. Почуяв неладное, он обратился к военным, те прочесали окрестности до нейтральной полосы, вернулись ни с чем. Спустя несколько недель пришла весть, что отец в плену.

С того дня, когда его не стало, Ашхен разучилась дышать полной грудью. Родные увещевали ее заняться своим здоровьем, но она отмахивалась – беспокоиться не о чем, само выправится. Жила, как и раньше – заботилась о детях, ждала мужа, половину месяца проводившего на границе. Иногда, подрезая крылья какой-нибудь резвой цесарке – чтоб та не смогла улететь, она думала о том, что сама превратилась в такую цесарку – живет, прибитая к земле горем и невозможностью от него избавиться. Вопреки глубокому отчаянию, мысли ее об отце были легкими и светлыми. Уж там, в тех искрящихся просторах, где теперь обитает его душа, обязательно найдется поле, где он сможет вдоволь, без страха быть выкраденным и замученным до смерти, собирать бессмертник, – не сомневалась Ашхен. Небеса – это бескрайние бессмертниковы поля, сине-лиловые, безбрежные. Теперь отец об этом знает наверняка.

Отгрохотав грозой, небо к полудню очистилось от туч и засияло начисто отмытой синевой. Вардануш распахнула створки шушабанда, на недолгий миг впустила в дом стеклянный звон воздуха. Быстрый горный ветер уходил за горизонт, влача за собой рваный подол редеющего дождя. «Ки-кя, ки-кя», – радуясь перемене в погоде, шумели за забором цесарки соседки Ашхен, нагоняя своим бессмысленным клекотом глухое раздражение. «Чтоб вам подохнуть от неизлечимого чора[43]!» – в сердцах пожелала Вардануш и сердито захлопнула окно. Задернув вылинявшие на солнце шторы так, чтобы не оставлять просвета – с детства терпеть не могла косые полосы лучей на полу, – она медленно и вдумчиво прошлась по дому, оглядывая его с таким неподдельным любопытством, словно видела впервые. В прихожей, придирчиво осмотрев деревянную тахту, взбила подушки, уложив их плотным рядом вдоль стенки, отошла на два шага, залюбовалась их красотой (прошлой осенью, найдя время, вышила на них ромашки и маки, и теперь подушки грели душу и радовали глаз яркой расцветкой). По бокам тахты примостила полнотелые, набитые всяким войлочным тряпьем бархатные мутаки [44], этакие назирь-везири[45] – надменные и неуступчивые, наследие долгого персидского владычества, оставившего свою метку на быте многих восточноармянских семей. Поддев указательным пальцем, Вардануш поправила оборки и кончики их серебристых завязок. Еще раз окинув требовательным взглядом тахту и удовлетворившись ее видом, она пошла дальше.