Какой бы ни была причина, вынудившая Дмитриеву резко прекратить писать стихи и исчезнуть с петербургской литературной арены – каждый из трех нанесенных ей ударов не мог не повлиять на нее, – вторая попытка наставничества, предпринятая Волошиным, зашла в глухой тупик. Форма его наставничества была вдохновляющей, поскольку позволяла ярко и насмешливо публично разоблачать косность мужского духа, царившего в модернистских издательских кругах. И в ту эпоху, когда амбициозной женщине-поэту было очень трудно найти в себе собственные силы и добиться признания со стороны, чтобы пробить себе дорогу в модернистский издательский мир, Волошин предложил маску, альтернативную личность, которая позволила такой женщине достигнуть своей цели.

Однако розыгрыш обернулся крахом личных надежд и страданиями. Маска не подошла для постоянного ношения; кроме того, она заставила осознать более болезненные для Дмитриевой, чем для Маковского или его коллег-мужчин (да и Волошина, если уж на то пошло), культурные истины о том, чего стоит женщине выход в публичную сферу, не лишающий ее некоторого подобия достоинства. Чтобы встроиться в систему глубоко личных отношений, связывавшую издательское сообщество русского модернизма, женщина должна была быть красивой и привлекательной. Наиболее подходящим для нее статусом был статус любительницы, совершенно не заинтересованной в развитии своих профессиональных качеств или укреплении финансового положения за счет собственной литературной деятельности; лучше всего подходил статус романтической партнерши. Однако для Дмитриевой напряжение, вызванное поддержанием нескольких романтических отношений, которые обеспечили ей вход в литературное сообщество, в конце концов оказалось слишком велико. Ее поэтическое горение, столь зависимое от публики и признания, было погашено на долгие годы.

Для Волошина этот розыгрыш завершился утратой второй потенциальной возлюбленной, а также, возможно, более четким осознанием трудностей, с которыми сталкиваются амбициозные женщины, пытаясь найти себе место в системе личных и деловых отношений между модернистами. Его первое завершившееся неудачей наставничество над Сабашниковой потерпело крах под влиянием романтического импульса; второе театрализованное наставничество было вдохновлено одним романом, Волошина с Дмитриевой, реализовано в рамках другого, Дмитриевой с Маковским, и доведено до катастрофы третьим – Дмитриевой с Гумилевым. Если элементом того, что Волошин как наставник мог предложить женщинам, была маска, творческая идентичность, то романтическая маска оказалась не слишком эффективной. Как наставник он никогда больше не пытался манипулировать романтическими чувствами окружающих посредством своего умения играть масками и метафорами, составляющими человеческую идентичность.

Тем не менее розыгрыш удался в том смысле, что Волошин решил бросить публичный вызов иерархиям символистов, поддержав женщин с поэтическими амбициями. Слухи о его неординарном поступке быстро распространились, пройдя через жернова пересудов русской интеллигенции; в их среде этому поступку предстояло стать краеугольным камнем его антиструктурной идентичности. И он не прошел бесследно: история восхитила Марину Цветаеву и помогла ей поверить в готовность Волошина оказать ей поддержку как женщине-поэту. С такой подопечной, как Цветаева, он мог заложить основы своего настоящего вызова северной литературной арене, каким стал его крымский кружок в Коктебеле, где ему предстояло возродить и облагородить идею кружка приближением к коммунитас и по ходу дела дать маленький, но явный толчок к совершению исторического перехода от символизма к постсимволизму.

Глава 4

Кружок на даче в Коктебеле

Закладывание основ

Многие из гостей, приезжавших на лето к Максу, вспоминают некоторые подробности своего прибытия на его дачу[108]. «Я помню жаркое – серебро и синева – утро», – так, в духе пасторальной рапсодии, описывает свой первый приезд в Коктебель Анастасия Цветаева. Добираясь на извозчике от железнодорожного вокзала в Феодосии и продолжая размышлять о своих личных проблемах, преследовавших ее в Москве, младшая сестра Марины Цветаевой разглядывала пейзаж, раскинувшийся под послерассветным крымским небом: «И уже тянулась под растопленной лиловизной Максина киммерийская степь, холмистая, выжженная…» [Цветаева А. 2008, 1: 617].

В разгорающемся свете утра она увидела холмы, возвышающиеся над поселком:

…лошадки бегут по шоссе, пейзаж ярчает, просыпается из дали в близь, вспыхивает тенями, пластами света. Горы начинают кидать от себя тень, становятся частью дня, моей настоящей здесь жизни… <…> А навстречу – синева моря, побеждая помехи садов, невысоких и редких, где сверкают в солнце распахнутые окна домов! Проселочная дорога дрожит и прыгает под колесами, мелькают плетни; слева, далеко, образуя левый край бухты, гряда низких пепельно-желтых холмов. <…> Что-то снимает с души тяжесть… [там же: 618].

А потом извозчик неожиданно объявил: «Волошина дача? Приехали!» Ошеломленная и замешкавшаяся со своим багажом, Анастасия вышла у дачи, где к ней с распростертыми объятиями подлетели две фигуры. Первой из них была Марина, которая приехала на несколько недель раньше Анастасии, а вторая – это был мужчина – произвела на нее сильное впечатление: «Он стоял и так глубоко улыбался – как не умеют улыбаться люди. Молчал, голову набок: смотрел и радовался. Все понимал… – и я поняла, почему, еще подъезжая к его дому, я сбросила с плеч тяжесть: в этом доме жил… добрый дух…» [там же: 618–619]. Этот «добрый дух», о котором так восторженно отзывалась Цветаева, вовсе не был бесплотным. Вернее сказать, это был старательный и трудолюбивый Волошин, который летом 1911 года начал всерьез заниматься созданием своего кружка. Для этого в его распоряжении был целый ряд ресурсов и талантов, которыми предстояло распорядиться как следует. Прежде всего речь шла о глубоком понимании антиструктурной коммунитас, единстве в сопротивлении традиционным иерархиям модернизма и, возможно, некоторым аспектам самой интеллигентской культуры, которые он привнес в создание кружка, начинавшегося с небольшой группы довольно буйных, трудных юнцов. Смысл существования этому кружку придавал сам лидер коммунитас, вдохновенный и вдохновляющий. Именно на это могучее и в некотором роде загадочное чувство смысла ссылалась впоследствии Марина Цветаева, когда писала: «…мы, попадая в его орбиту, неизменно попадали в его закон. Макс сам был планета. И мы, крутившиеся вокруг него, в каком-то другом, большем круге, крутились совместно с ним вокруг светила, которого мы не знали» [Цветаева М. 1994–1995, 4: 191]. Обстановка была исполнена благоговения и восторженности, и Волошин постоянно усиливал это ее качество своей привычной восприимчивостью к метафоре, маскараду и театральности. Посредством необременительных опытов с маской и идентичностью он продолжал укреплять свою репутацию в некотором роде бунтаря, утверждая себя теперь в качестве строителя сообщества, не признающего традицию и иерархию.

Однако он располагал и другими ресурсами и талантами. Одним из таких ресурсов был сам Коктебель: для российской городской образованной элиты – далекое и экзотическое место, к счастью (с их точки зрения), находящееся под надежным крылом Российской империи. Расположенный на черноморском