заложили основу для его грядущего успеха как создателя интеллигентского сообщества. Но была и промежуточная стадия, на которой Волошин все еще экспериментировал с романтической любовью между наставником и подопечной, а также с взаимосвязью внешности и самопреобразования как средством предоставить разочарованной женщине-поэту возможность публиковаться. Олицетворением истории этого наставничества стал легендарный выход на литературную арену Петербурга «Черубины де Габриак» – личности, которая почти во всем соответствовала фантазиям об идеальной женщине-поэте эпохи модернизма.

Импресарио интеллигентов

В легенде о Черубине де Габриак присутствуют несколько различных уровней. Она демонстрирует значение традиционных властных отношений в издательских кругах эпохи модернизма, а также трудности, с которыми сталкивались женщины при вхождении в эти деловые круги в качестве творцов в своем праве. Это история о театральном изменении статуса в духе коммунитас[97], когда Волошин вместе с женщиной – соучастницей заговора бросил вызов этим властным отношениям. Она также свидетельствует о большой живучести устной традиции передачи сплетен и анекдотов, которая помогла распространить историю Черубины по городам и весям. Именно эта устная традиция позволила Волошину впервые сделать достоянием общественности и вызов, бросаемый им некоторым жестким иерархиям символистской жизни, и свою готовность наставлять женщин-поэтов для последующей реализации этого вызова. Прежде чем поведать историю Черубины, для начала нужно взглянуть на ту сцену, где она разыгрывалась, – на позднесимволистский литературный журнал «Аполлон». А для того чтобы узнать об истоках «Аполлона», нам потребуется вернуться к дому Иванова как ключевому узлу модернистской литературной сети Петербурга.

После смерти Лидии Зиновьевой-Аннибал, последовавшей осенью 1907 года, ожидали, что литературные собрания в доме Иванова прекратятся. Однако гости, напротив, продолжали прибывать таким потоком и с таким намерением задержаться, что к квартире пришлось добавить еще одну, снеся часть стен [Иванова 1992: 32]. К осени 1907 года постоянным домочадцем Иванова стал поэт Кузмин; позже его комнаты превратились в место новой серии литературно-художественных собраний, так как туда стали стекаться многочисленные энтузиасты, принадлежавшие к более молодому поколению. Весной 1909 года оформился новый проект: возглавляемые многообещающим поэтом Н. С. Гумилевым, некоторые из представителей этого более молодого поколения обратились к Иванову, Волошину и еще одному представителю «старших», И. Ф. Анненскому, с просьбой на регулярной основе организовать серию лекций о поэтике [Malm-stad, Bogomolov 1999: 157–159]. Эти лекции (в конечном итоге в основном их читал Иванов) сначала проходили в квартире Иванова, как и те, которые он читал на своих «средах». Присутствие стенографистки усиливало у слушателей ощущение участия в событиях исторической важности. Лекции привлекали все больше слушателей, в том числе одного молодого человека, сыгравшего важную роль в нашей истории о Черубине, – поэта, искусствоведа и историка С. К. Маковского.

Интеллектуальной колыбелью для этого амбициозного молодого человека явилось движение «Мир искусства», и он стремился во всем подражать самому выдающемуся создателю его сети и сообщества – Дягилеву [Bowlt 1979:117–121]. В начале 1905 года междоусобицы и проблемы с меценатством и финансированием привели к краху журнала Дягилева «Мир искусства»; к исходу десятилетия прекратили свое существование и другие символистские журналы, «Золотое руно» (символистская карьера Маковского началась с работы в его редакции) и «Весы», поэтому более молодые поэты, такие как Маковский и Гумилев, обладали скромными возможностями явить миру свои таланты. Используя энергию нового места проведения лекций Иванова (более того, Маковский позже утверждал, что они с Гумилевым участвовали в этой серии лекций именно с данной целью), Маковский организовал новый журнал «Аполлон», созданный по образцу к тому времени почившего глянцевого, элегантного «Мира искусства»[98]. Подобно большинству других журналов, издававшихся участниками модернистского движения, «Аполлон» не был самоокупаемым; Маковский (как до него Брюсов и, до некоторой степени, Дягилев) обладал важнейшим даром завоевывать и пользоваться доверием состоятельного покровителя – чаеторговца Михаила Ушакова.

«Аполлон» вскоре обзавелся собственным «домом» – помещением редакции. Здесь могли собираться сотрудники журнала, так называемые аполлонцы, подобно тому как ранее сотрудники «Мира искусства» проводили свои знаменитые собрания в доме Дягилева, где за самовар отвечала его бывшая няня, разделявшая с ним хозяйские обязанности по отношению к гостям[99]. Редакция превратилась в основное место встреч писателей и художников модернистского направления в Петербурге – место, где они могли обмениваться критическими соображениями и сплетнями, завязывать знакомства, общаться. Иоганнес фон Гюнтер, молодой прибалтийский немец и друг Гумилева, впоследствии описал эту редакцию как «в самом деле… коллектив» [von Guenther 1969:284]. Редакционные помещения «Аполлона», где царили мужчины и, как станет ясно, все было насквозь пропитано духом маскулинности, стали основным фоном, на котором развернулась драма Черубины. Среди тех, кто принимал самое непосредственное участие в публикации журнала и поэтому часто оказывался в редакции, были Кузмин, Гумилев, Гюнтер (проживавший какое-то время в доме Иванова) и А. Н. Толстой[100].

Вторым из трех главных действующих лиц в истории Черубины был сам Волошин. После того как выяснилось, что Маргарита продолжает (теперь уже безответно) вздыхать по Иванову, Макс впал в глубокую депрессию, затянувшуюся на год или даже больше. Он вернулся в Петербург поздней осенью 1907 года. В январе он писал Александре Петровой: «Простите меня за молчание… Целых полтора месяца был я болен и замкнут в комнату. <…> Но зачем писать в минуты горечи и уныния духа?» [Волошин 19916:195]. Его следующее письмо пришло в сентябре 1908 года из Парижа, куда он поспешно уехал в мае, пытаясь скрыться от Иванова, который занимал все его мысли:

Всю эту зиму я жил лишь желанием уехать как можно скорее, и это не удавалось. Это все время долгая и очень трудная борьба внутри себя за Вячеслава. Я не хотел, не мог допустить себя до чувства нелюбви, до чувства вражды к нему, что казалось мне позорным и недостойным. Так дух мой непроизвольно был связан с ним и с его жизнью. И только уехав из Петербурга, я почувствовал, как я устал об нем думать.

В том же письме он заявлял, что в январе 1909 года надолго вернется в Россию: «В Париж, верно, уже не вернусь много лет» [там же: 196–197].

Переосмысливать жизненный уклад и строить новые планы Волошина заставляла не только утрата Маргариты. Поскольку он всегда ставил перед собой цель стать поэтом, необходимость зарабатывать на жизнь журналистикой становилась ему все более отвратительной. В очередном письме Петровой, отправленном из Парижа в ноябре 1908 года, он спрашивал: «Как Вы угадали, Александра Михайловна, что мне хочется отряхнуть с себя журнализм и найти другие источники средств для жизни?» [там же: 198]. Журналистскую деятельность Волошина ни в коей мере нельзя