class="a">[110]. В результате в то время экономическое благополучие Елены Оттобальдовны оказалось в некоторой зависимости от помощи сына.

Однако заем предназначался не только для нее; Макс тоже с трудом сводил концы с концами. Хотя не всегда было легко найти работу в журналах, в целом благодаря связям и настойчивости ему это удавалось; значительная часть проблемы заключалась в том, что издания, для которых он писал, зачастую медлили с выполнением своих обязательств или вовсе их не выполняли. Выбивать причитающиеся ему гонорары из российских издателей было еще сложнее из-за того, что он часто жил за границей, как правило в Париже. «Аполлон» задерживал выплаты на много месяцев; то же самое относилось к «Золотому руну», пока оно существовало, «Руси», «Пантеону», «Московской газете» и издательству «Сфинкс». В какой-то момент, разозлившись и не выдержав, он был вынужден попросить мать похлопотать за него лично: в конце 1911 года он отправил ей из Парижа три письма подряд с просьбой обратиться непосредственно в редакции «Московской газеты» и «Сфинкса» и потребовать у них причитающиеся ему деньги. Наконец, более чем через месяц после своего первого письма к ней, он снова написал, что в результате ее визита «Московская газета» прислала ему телеграмму, в которой сообщалось, что деньги ему уже отправлены – в виде почтового перевода. «А почтовый перевод от Москвы до Парижа идет иногда до 3 недель. <…> Это прямо издевательство какое-то: я им телеграфирую: переведите телеграфом, а они нарочно избирают самый бессмысленно медленный путь», – кипятился он[111]. Кроме этого случая, показывающего, как Волошин полагался на мать в ведении своих финансовых дел, иногда он обращался к ней за помощью даже в продаже своих работ, если находился слишком далеко, чтобы сделать это самостоятельно.

Еще Макс занимал у матери деньги, особенно для заграничных поездок, что порой приводило к эмоциональным взрывам. После размолвки, связанной с займом, который она предоставила ему в 1914 году, в 1915 году он прислал ей открытку, сообщая о своем решении на этот раз не занимать у нее денег на дорожные расходы, и как-то вызывающе просил не обижаться по этому поводу. Она ответила, что будь она обижена или нет, но ей не нравится последнее объяснение в открытке: лучше, чтобы между ними вообще не было расчетов. Очевидно, реагируя на нетерпеливый тон Макса, она предприняла неуклюжую попытку защититься, признав, что улаживала расчеты с Волошиным и часто была недовольна тем, что он не желал думать о деньгах, считать их, знать, откуда они берутся; не знал и не хотел думать о том, откуда мать их получала. Как заявила мать Макса, отношению ко ней и жизни он вел себя как маленький ребенок. Она даст ему денег, довольно резко продолжила она. Однако, несмотря на эту резкость, налицо были признаки наступающего примирения по вечно раздражающему вопросу финансов. Это было частью более широкого процесса их примирения, начавшегося несколькими годами ранее.

Хотя Макс и Елена Оттобальдовна, безусловно, были близки на протяжении всей юности Макса, их отношения не были равноправными. Несомненно, свою роль в этом сыграли иногда жесткое отношение матери к сыну, а также ограничения, накладываемые этикетом. На протяжении всего своего детства и ранней молодости Волошин вежливо обращался к матери на «вы». Однако вскоре после того, как в начале 1907 года Елена Оттобальдовна стала свидетельницей унизительного (с точки зрения Волошина) похищения Ивановым его жены, в обращении к ней Волошин перешел на более дружеское «ты»[112]. Неясно, кто был инициатором такого перехода; для историка единственным четким свидетельством о том, что он произошел, являются письма Волошина матери, но похоже, что это ознаменовало начало нового этапа в их отношениях.

Очередной намек на произошедшую перемену можно найти и в его письмах, адресованных ей в этот период. Елена Оттобальдовна постоянно впадала в глубокую депрессию, из-за чего ей требовалось много внимания и поддержки со стороны сына. Один из таких приступов случился, когда она жила с Максом и Маргаритой в доме Иванова, испытывавшего на прочность брак этой пары, и поэтому на переживания Макса из-за жены наложилось беспокойство о матери. Судя по его дневнику, он тяготился необходимостью поддерживать ее.

Но как только Волошин перешел в обращении к ней на дружеское «ты», он стал более внимательно вникать в причины ее угнетенного состояния и вообще в уклад и движущие силы ее жизни. В октябре 1908 года он писал ей:

Дорогая мама, вот теперь только, читая твое письмо, я понял, что мы наконец оба дошли до того вопроса, без которого все время жизнь оставалась мертвой между нами.

Я столько раз хотел и не смел спросить тебя о твоей жизни.

Но ведь раньше это и нельзя было спрашивать. Из всех людей я меньше всего знаю тебя (и меньше и больше всего) [Волошин 2003–2015, 9: 384–385].

Далее Волошин попытался объяснить, почему он раньше не решался задавать ей вопросы о ее личной жизни и чувствах: в детстве он не был наблюдателен и воспринимал ее власть как должное: «Ты для меня была безусловным авторитетом» [там же: 385]. Материнский авторитет долго не позволял ему осознать, какой уязвимой и зависимой она была на самом деле:

Я очень поздно заметил тоску и безрадостность твоей жизни. Б<ыть> может, впервые мне померещилось что-то, когда ты в первый раз приезжала ко мне в Париж и была такой одинокой и потерянной в иной обстановке.

Более ясно я сознал это в тот вечер, когда я сказал тебе, что я женюсь на Мар<гарите> Вас<ильевне>. Но уже совсем недавно только я понял, насколько я сам являюсь твоей жизнью [там же: 386].

Вскрыв дисбаланс и непонимание в их отношениях, Волошин продолжал:

Если можешь, если хочешь, расскажи мне о себе и своей жизни. Именно это я всегда хотел тебя просить и не смел. Я думаю, что в письме и отрывками это легче всего.

Я тоже всегда хотел, чтобы ты рассказала мне подробно и все о моем отце и о том, как я возник, и мне всегда было страшно тебя попросить об этом.

Каждое слово твоего сегодняшнего письма так мучительно и так важно для меня. И от каждого слова падают перего<ро>дки, стоящие между нами [там же: 387].

Письма, отправленные ей в течение нескольких последующих лет, отражают продолжающиеся попытки сделать отношения между ними более доверительными и прочными. В одном из них, написанном зимой из Коктебеля, Волошин, доведенный чуть ли не до слез пустынностью