назвать поденщиной; он написал множество тепло принятых очерков о литературе и искусстве, особенно в качестве репортера, сообщавшего о происходившем в это время в Париже становлении модернистского театра[101]. И все же он уже много лет писал стихи, мечтал об их публикации и собственном признании как поэта и искал профессиональные возможности для достижения этой цели. Его интеллектуальные, профессиональные и экономические связи сходились главным образом в Петербурге, концентрируясь вокруг дома Иванова. Поэтому зимой 1909 года он снова оказался в Петербурге и принял участие в лекциях о поэтике и в учреждении «Аполлона». Лето он провел в Коктебеле, а осенью 1909 года вернулся, чтобы продолжить сотрудничество с «Аполлоном». Однако теперь он вновь был счастлив: в Коктебеле он успел влюбиться в другую женщину, Е. И. Дмитриеву.

Рис. 8. Елизавета Дмитриева, она же Черубина де Габриак [фрагмент]. Архив. Вл. Купченко

Дмитриева – третий главный персонаж в истории Черубины: на самом деле она и была Черубиной или, по меньшей мере, причиной, по которой родилась Черубина. Она была еще одной из тех женщин-поэтов, чья внешность не соответствовала устоявшемуся современному стереотипу женской поэтической души. Описания Дмитриевой разнятся в зависимости от намерений тех, кто о ней рассказывал: те, кто хотел преувеличить ее отличия от божественной Черубины (например, обе сестры Цветаевы и сам Волошин), отзывались о ней как о простой, ничем не примечательной школьной учительнице, которая страдала хромотой, что с самого рождения служило поводом для насмешек над ней. Другие видели ее совсем иначе; например, Гюнтер, допуская, что она обладала невзрачной внешностью, находил, что ее ум и манера держать себя сообщают ей привлекательность до уровня «сексуальности» [von Guenther 1969:287]. В любом случае, летом в Коктебеле она привлекла внимание не только Волошина, но и еще одного будущего знаменитого русского поэта.

Будучи молодой и амбициозной поэтессой модернистского толка и живя в Петербурге, Дмитриева жаждала быть напечатанной в «Аполлоне». Однако, когда она предложила журналу свои стихи как Елизавета Дмитриева, известная сотрудникам привычкой обивать пороги редакции, они были отвергнуты. И тогда они с Волошиным придумали иной способ добиться публикации ее сочинений.

Волошин был убежден, что ей отказали из-за ее внешности и снобизма Маковского. Много лет спустя он писал:

Маковский, «Рара Мако», как мы его называли, был чрезвычайно аристократичен и элегантен. Я помню, он советовался со мною – не вынести ли такого правила, чтоб сотрудники являлись в редакцию «Аполлона» не иначе, как в смокингах. В редакции, конечно, должны были быть дамы, и Papa Мако прочил балерин из петербургского кордебалета [Шанько 1990: 180].

В этих обстоятельствах Дмитриева страдала из-за очевидной неполноценности: она была «…незаметная, некрасивая девушка, и эстетствующий редактор С. Маковский с обидным пренебрежением отнесся к ней и к прочтенному ею», – всего через несколько месяцев после этого случая объяснял Волошин в письме сестрам Герцык [Герцык 1973: 86]. Возможно, немного устав от модернистского позерства и, конечно, желая встать на защиту Дмитриевой, которую он описывал как очень одинокую и беззащитную в мужской атмосфере редакции «Аполлона» женщину, Волошин затеял маскарад в символистском духе жизнетворчества и организовал далеко зашедший обман Маковского, придумав вместе с Дмитриевой для нее роль богатой затворницы – исповедующей экзотическую религию (католицизм) и, предположительно, ослепительно прекрасной Черубины де Габриак.

Черубина де Габриак никогда не появлялась в редакции; она слала Маковскому письма и стихи, вела с ним страстные беседы по телефону, но всегда оставалась вне досягаемости. Ее поэзия аккуратно балансировала на грани между религиозностью и эротикой:

Sang de Jesus-Christ, enivrez moi!

St. Ignace de Loyola

Мечтою близка я гордыни,

Во мне есть соблазны греха,

Не ведаю чистой святыни…

Плоть Христова, освяти меня!

Как дева угасшей лампады,

Отвергшая зов Жениха,

Стою у небесной ограды…

Боль Христова, исцели меня!

И дерзкое будит раздумье

Для павших безгласная дверь:

Что, если за нею безумье?..

Страсть Христова, укрепи меня!

Объятая трепетной дрожью, —

Понять не хочу я теперь,

Что мудрость считала я ложью…

Кровь Христова, опьяни меня![102]

То, насколько эти стихи были собственным творением Дмитриевой, впоследствии стало предметом споров; по мнению некоторых, значительная роль в их создании принадлежала Волошину, но сам он утверждал, что просто предлагал темы, а стихи писала Дмитриева. По всей видимости, некоторые из них были написаны еще до «рождения» Черубины; Алексей Толстой, который летом 1909 года гостил у Волошина в Коктебеле и теперь часто бывал в редакции «Аполлона», сразу узнал коктебельские стихи Дмитриевой, когда они стали приходить под именем Черубины (впрочем, об этом он промолчал). Как бы там ни было, Черубина, в соответствии с мифом о своем богатстве и образом поэтессы-дилетанта, отказывалась от каких-либо гонораров за свои произведения.

Воспоминания самого Маковского свидетельствуют, до какой степени он стал в этой истории жертвой фантазии Волошина и Дмитриевой, а также собственного воображения. В Черубине он увидел идеальную партнершу для себя как «патриарха» семейства аполлонцев. Он пишет, с какой тревогой ждал писем Черубины (написанных Волошиным), ее телефонных звонков, стихов и как мучительно переживал несостоявшиеся встречи, когда Черубина сообщала ему, что будет в таком-то месте в такое-то время, но не приходила. Волошин и Дмитриева продолжали углублять свой розыгрыш, придумывая подробности о личности Черубины (в этом им зачастую невольно помогал Маковский), изобретая ее семейную историю (она была наполовину испанкой; у нее был деспотичный отец, а мать умерла), детали, касающиеся полученного ею образования (она училась в католической семинарии), а также ее путевой дневник. Был определен и ее физический облик. О силе визуального воздействия, которое оказала на него эта воображаемая фигура, свидетельствует запись, сделанная Маковским почти полвека спустя: «у нее рыжеватые, бронзовые кудри, цвет лица совсем бледный, ни кровинки, но ярко очерченные губы со слегка опущенными углами, а походка чуть прихрамывающая, как полагается колдуньям» [Маковский 1955: 337].

И поэзия, и личность Черубины имели моментальный и оглушительный успех. В редакции «Аполлона» шли интенсивные споры по поводу ее стихов и ее самой. У нее были как защитники, так и недоброжелатели; любопытно (или, возможно, не так уж любопытно), что одним из главных ее критиков стала Елизавета Дмитриева, усугублявшая обман остроумными пародиями на стихи Черубины. Но такое поведение могло восприниматься как личная зависть; аполлонцы были убеждены в том, что