Нет, я не был с нею в тот непоправимый миг, когда онаприняла смертельную дозу морфия, но я видел, что она гибнет, безвозвратногибнет. Видел — и был бессилен. Недавно она по секрету сообщила мне, что«Царевич Смерть» подает ей тайные знаки и что ей уже недолго осталось терзатьсяжизнью. Кажется, она сообщила об этом не мне одному, но окружающие сочлипризнание плодом ее неукротимой фантазии.

Увы, фантазии способны порождать фантомы: жестокосердныйцаревич пришел за Лорелеей и увел ее от нас.

Перед тем, как переместиться из жизни в историю литературы,Львица Экстаза, как это принято у «Любовников Смерти», оставила прощальноестихотворение. Сколь мало в этих сбивчивых, нетерпеливых, окончательных строкахцветистой пряности, так пленявшей почитательниц!

Ну всё, пора, меня уже зовут.

Увидимся позднее — не мешайте:

Мне надо что-то вспомнить напоследок.

Но что? Но что?

Ума не приложу.

Все спуталися мысли. Всё, пора.

Что будет за последним окоёмом,

Спешу узнать.

Вперёд!

Царевич Смерть,

Приди в кроваво-красном облаченьи,

Подай мне руку, выведи на свет,

Где буду я стоять, простерши руки,

Как ангел, как судьба, как отраженье

Себя самой.

Другого — не дано.

Каковы прощальные слова! «Другого — не дано». Вам нестрашно, господа? Мне — так очень.

«Московский курьер» 7 (20) сентября 1900 г.

1-ая страница

Ребусы

"Все-таки мне ужасно повезло, что я уйду из жизни вгод, являющий собою рубеж между старым и новым веком. Я словно бы заглянула вприоткрывшуюся щелку и не увидела там ничего, заслуживающего моего вниманиянастолько, чтобы открыть дверь и войти. Я остановлюсь на пороге, взмахнукрыльями и улечу. Ну вас с вашими синематографами, самоходными экипажами итуниками à la grecque (по-моему, чудовищная пошлость). Живите вдвадцатом веке без меня. Уйти и не обернуться — это красиво.

Кстати о красоте. Наши очень много о ней рассуждают и дажевозводят ее до высоты абсолютного мерила. Я, в сущности, придерживаюсь того жемнения, но тут вдруг задумалась: кто красивей, Просперо или Гэндзи? Они,конечно, очень разные, и каждый в своем роде эффектен. Девять женщин из десяти,вероятно, скажут, что Гэндзи «интереснее», да к тому же и много моложе (хотя онтоже сильно пожилой, лет сорок). А я без малейших колебаний предпочту Просперо,потому что он… значительнее. Когда я с Гэндзи, мне спокойно, ясно, иногдабывает и весело, но «трепет без конца» охватывает меня лишь в присутствии Дожа.В нем есть волшебство и тайна, и это весит побольше, чем внешняя красивость.

Хотя в Гэндзи, конечно, тоже немало загадочного. В течениенескольких дней он трижды сыграл со Смертью в рулетку (если считать первые двараза — на револьверном барабане) и остался жив! Поистине поразительна история смедицинской каретой, по случайности проезжавшей вдоль бульвара в тот самыймомент, когда Гэндзи лишился чувств от отравленного вина!

Очевидно, все дело в том, что в этом человеке слишком многожизненной силы, а расходует он ее скупо, держит в себе.

Вчера заявил:

— Я не возьму в толк, Коломбина, с чего это вам белыйсвет так уж не мил? Вы молоды, здоровы, румяны, да и натурой вполнежизнерадостны, хоть и напускаете на себя инфернальность.

Я ужасно расстроилась. «Здорова, румяна» — и только? Сдругой стороны, как говорится, нечего на зеркало пенять. Он прав: мне нехватает утонченности и гибельности. И все же с его стороны говорить такое былоочень неделикатно.

— А вы сами? — парировала я. — Вы, помнится,так возмущались Дожем и даже грозились разогнать весь наш клуб, а сами всёходите и даже вон травиться пытались.

Он ответил с серьезным видом:

— Я обожаю все таинственное. Тут, милая Коломбина,чересчур много загадок, а у меня от загадок начинается род чесотки — никак неуспокоюсь, пока не дойду до подоплеки. — И вдруг предложил. — Азнаете что? Давайте порешаем этот ребус вместе. Насколько мне известно, другихзанятий у вас всё равно нет. Вам это будет полезно. Глядишь, в разум войдете.

Мне не понравился его менторский тон, но я подумала пронеобъяснимое самоубийство Офелии, вспомнила Лорелею, без которой наши собраниясловно утратили половину красок. Да и верно, сколько можно сидеть в четырехстенах, дожидаясь наступления вечера?

— Хорошо, — сказала я. — Ребус так ребус.Когда начнем?

— Да прямо завтра. Я заеду за вами в одиннадцать, а выуж будьте любезны к этому времени состоять в полной маршевой готовности.

Не пойму одного: влюблен он в меня или нет. Если судить посдержанно-насмешливой манере — нисколько. Но, может быть, просто интересничает?Действует в соответствии с идиотским поучением: «Чем меньше женщину мы любим,тем больше нравимся мы ей». Мне, конечно, всё равно — ведь я люблю Просперо. Авсё-таки хотелось бы знать.

Взять завтрашнюю экспедицию — зачем она ему? Вот гдеистинная загадка.

Ладно. Пускай г-н Гэндзи решает свой ребус, а я решусвой".

* * *

Назавтра в одиннадцать отправиться не получилось — и вовсене из-за того, что хозяйка квартиры проспала или, скажем, не успелаприготовиться. Напротив, Коломбина поджидала принца Гэндзи в совершеннойготовности и полном снаряжении. Малютка Люцифер был накормлен, напоен и пущенпошуршать травкой в большом фанерном ящике, а сама Коломбина надела новыйвпечатляющий наряд: бедуинский бурнус с бубенчиками (полночи их пришивала).

Его японское высочество туалет вежливо похвалил, но попросилпереодеться во что-нибудь менее броское, сослался на особую деликатностьмиссии. Стало быть, сам и виноват, что припозднились.

Коломбина с отвращением обрядилась в иркутскую синюю юбку сбелой блузкой и скромненьким серым жакетом, на голову надела берет — ни дать нивзять курсистка, только очочков не хватает. Однако Гэндзи, бескрылый человек,остался доволен.

Он пришел не один, а со своим японцем, с которым у Коломбинына сей раз состоялось формальное знакомство с бесконечными поклонами ирасшаркиваниями (со стороны господина Масы). Когда Гэндзи, представляя своегоПятницу, назвал его «наблюдательным, сметливым», да еще и «бесценным помощником»,азиат приосанился, надул свои гладкие щеки и сделался похож на старательноначищенный самовар.