подаст ли она ему надежду или скажет, что ей «нечем любить», или что-нибудь в этом роде.

Поднимаясь на лестницу, она опять оробела и потому вошла в мастерскую преувеличенно развязно.

Солнце ярко освещало всю комнату, и Ремину показалось, что сегодня воскресенье, что стоит весна, что он дома и что теперь не может быть в его жизни темноты и уныния, не может быть даже ночи и дурной погоды.

Он извинился за пыль и беспорядок и очистил для Доры кресло от наваленных на него альбомов.

– Ну, покажите вашу картину, – сказала она, стоя посреди комнаты, освещенная солнцем, в коротком бархатном костюме, закутанная горностаевым боа. Маленькая, в виде колпачка, шляпа с двумя розами так шла к ее золотисто-русым волосам, а лицо ее под вуалеткой казалось немного бледным.

– Позвольте мне снять с вас мех, вам будет жарко.

– Нет, я на минутку. Покажите мне картину, – сказала она, стараясь скрыть смущение.

Он повернул картину, и Дора увидала самое себя, веселую, танцующую, и все вокруг нее танцевало: и маленькие домики, и люди вдали. Два журавля танцевали с ней, цвели яблони по склону холмов, и звездочки маргариток танцевали в траве.

– Ах, как хорошо! – воскликнула Дора.

– Вам нравится? Как я рад, что вам нравится, – весело воскликнул он. – Это ваша картина. Я писал ее, думая о вас и для вас, – прибавил он почти нежно.

Личико Доры омрачилось.

– Так это то, что вы собирались написать для меня? – разочарованно протянула она. – Деревенский пейзаж… И почему вы одели меня в костюм горожанки XIV века? Он такой неуклюжий… а ноги… ну что за безобразные башмаки… и зачем тут эти птицы? Я думала… – она замолчала, надув губы.

– А что бы вы хотели, чтобы я написал для вас? – улыбаясь, спросил Ремин.

– Ах, почем я знаю! – досадливо отвернулась она. – Вы собирались написать картину «Праздник жизни», а это, это только деревенский праздник. Я думала, что увижу величественные белые колонны… красивых женщин и мужчин в античных костюмах, возлежащих на ложах… тигровые шкуры, цветы… вакханалию – одним словом, праздник жизни… чтобы эта картина была pendant и противоположность «Неизвестному городу».

– Она именно и есть pendant и противоположность.

Я писал ее, думая о вас, потому что при взгляде на вас я ощущаю радость! Радость жизни.

Я хочу улыбаться, сделаться ребенком… Я чувствую вблизи вас, что я молод, здоров, счастлив, что я люблю вас, милая, прелестная Дорочка!

Вы не должны сердиться на эти слова! Царица праздника жизни должна быть довольна, что кругом нее блеск и счастье.

Зачем вакханалии, после которых болит голова, зачем угар, когда жизнь так мила, так светла, – оставим несчастным искать забвения в оргиях, – зачем нам они, дорогая, милая, маленькая Дорочка.

Он говорил, держа ее за руку и весело смотря в ее пылающее лицо. Это лицо было так близко, робкая улыбка вызвала на щеках те очаровательные ямочки, которыми он всегда любовался.

Соблазн был так велик, сердце полно такою умиленною нежностью, что Ремин, обняв ее плечи, притянул к себе, чувствуя этот мягкий ласковый мех, вдыхая свежий запах фиалок, и поцеловал крепко ее розовую щеку.

Она не сопротивлялась.

Глаза ее закрылись – словно она испугалась чего-то.

– Милая, милая маленькая Дорочка, маленькая девочка, дорогая девочка, – воскликнул он и засмеялся счастливым смехом.

Ее глаза широко раскрылись и испуганно и умоляюще посмотрели на него.

– Не смейтесь, ради бога, не смейтесь, – жалобно воскликнула она. – Я люблю вас, я так люблю вас – это серьезно… Не смейтесь!

И, залившись слезами, она прижалась к груди Ремина.

Кучер осадил пару серых у подъезда. Лошади остановились, разбросав брызги талого снега.

На улице уже темнело, в подъезде в эту минуту зажглось электричество и осветило лицо подъехавшей дамы.

Это было не молодое, но довольно красивое лицо с крупными, но неопределенными чертами и кирпичным румянцем на круглых щеках.

Швейцар поспешно выскочил из подъезда и стал отстегивать полость саней.

– Варвара Анисимовна дома? – спросила дама сдобным, звучным голосом, какой бывает у монахинь, читающих на клиросе.

– Так точно, Клавдия Андреевна, а Анисим Андреевич вышедши уже давно – должно, скоро будут назад.

Дама тяжело вылезла из саней, стряхивая с собольего боа комочки снега.

Она была высока и сутуловата, вся ее фигура производила громоздкое впечатление, хотя Клавдия Андреевна Стронич, бывшая Разжаева, была не полна, а только широка в кости.

Поднявшись в бельэтаж, она так запыхалась, что села на стул в передней.

Ея племянница, Варвара Анисимовна Трапезонова, выйдя к ней на встречу, долго стояла, ожидая, когда тетка отдышится.

– Опять сердцебиение? – спросила она.

– Да… вот… не поехала в Наугейм… надоело… вот и наказана.

– Может быть, вам принести воды? – спокойно спросила племянница.

– Оставь – пройдет, – махнула она рукой и, поднявшись, пошла в залу.

– Что, еще не продали малахитовый столик? – спросила она.

– Не знаю… Кажется, нет.

– Ты не знаешь, у кого его купили?

– Не знаю.

– Впрочем, когда же ты что-нибудь знаешь.

Клавдия Андреевна, войдя в гостиную, опустилась на низкий диван.

– Не хотите ли, тетя, чаю? Или, может быть, фруктов?

– Чаю мне нельзя, а фруктов дай. Ты, кажется, собралась куда-то? – спросила она, оглядев темный изящный туалет племянницы.

– Не сейчас. Я хотела просто пройтись до обеда.

– Не стоит – ростепель. Скоро придет отец?

– Не могу вам сказать.

Клавдия Андреевна посмотрела на племянницу и усмехнулась.

– Всегда себе верна, словно с луны свалилась. О чем ты думаешь, Варвара?

Варвара Анисимовна между тем позвонила и распорядилась, чтобы фрукты были поданы, потом вернулась, села подле тетки, не отвечая на ее вопросы.

Если вглядеться пристально, можно было найти сходство в очертании этих круглых лиц, но лицо племянницы было более «prononcеé», как говорят французы, и если лицо тетки был едва намеченный портрет – Варвара Анисимовна была тот же портрет, но законченный твердой рукой.

– Противная сегодня погода, просто отвращение… я не переношу оттепели… Какая красивая вышивка, – посмотрела она в сторону. – Это не из коллекции графини Вармидо?

– Нет, тетя, это я вышивала.

Варвара Анисимовна встала и сняла с рояля небрежно брошенный на него кусок выцветшего зеленого шелка, с вышитыми на нем какими-то эмблемами и гербами – и подала тетке.

– Удивительно! – сказала та, рассматривая вышивку. – Где ты достала этот цвет материи?

– Это прабабушкин сарафан, который вы мне подарили.

– А-а… видишь, и пригодился… А как ты думаешь, твой отец не продаст это за настоящую старинную работу? – Клавдия Андреевна насмешливо улыбнулась.

Варвара Анисимовна спокойно отнесла вышивку обратно, так же аккуратно спустила ее, как бы небрежно, узлом вниз,