– А я ведь сразу заметила, как Лев Яковлевич смотрел на тебя. – Валдайская, журналистка с радио «Свежий ключ», обняла Паолу за талию. – Смотри, не растеряй свое счастье. Богатые мужчины капризны. Они могут купить любовь за деньги. Не использовать ли тебе приворотное зелье? – Она поцеловала Паолу, и та, выпив шампанское, вдруг тихо засмеялась. Ей показалась смешной пластмассовая брошка, украшавшая впалую грудь Валдайской.

– Послушайте, Паола, как вы отнесетесь к тому, что я сыграю сейчас сочиненный в вашу честь «Паола-блюз» и мы отправимся вместе на рок-фестиваль в Одессу? Думаю, Лев Яковлевич обеспечит нам первый приз? – Боревич влил себе в рот шампанское, и Паоле показалось, что он улетает вдаль, как в перевернутом бинокле, а потом, увеличиваясь, возвращается обратно, продолжая держать у губ бокал.

– Всех вас очень люблю, – громко, захлебываясь от подступивших рыданий, произнесла Паола. Гости, оставив свои разговоры, повернулись к ней. – И вы меня любите, я вижу, и дарите мне подарки. Моя прекрасная квартира с видом на озеро, и я любуюсь, как плавают лодки, а вечером на мосту мне кажется, что я в Венеции. Какая мне награда, правда? Или моя машина «пежо», похожая на космическую ракету, которая несет меня среди светил и созвездий. Или эта бриллиантовая роза, которой позавидовала бы любая царица. Ведь я заслужила ее, не правда ли? Я такая талантливая, такая красивая, так оригинально пишу, посвящаю себя такой возвышенной цели!

Паола покачнулась, словно у нее подломился высокий каблук. Но ее подхватил стоящий рядом эколог Лаврентьев, и она устояла.

– И какой же возвышенной цели я себя посвящаю? Убиваю порядочного, достойного человека, разрушая своими писаниями его судьбу, карьеру, быть может, саму жизнь. Из-за моих писаний от него ушла больная жена, и это страшный удар для обоих. От него отвернулся любимый сын, и теперь между отцом и сыном лежит непреодолимая пропасть. Его покинула возлюбленная, очаровательная и милая, не выдержав злобной молвы. Он мечется, лишается сил, валятся из рук дела. Он ранен. Ранен моими писаниями, которые действуют, как отравленная пуля. Я убиваю его! Я убийца!

Ропот пронесся по залу. Все водили глазами от Паолы к Головинскому. Тот стоял бледный, с гневным блеском в глазах. Его волнистый нос трепетал, а губы на бледном лице были красные, словно в алой помаде.

– Как могло такое случиться? Как я продала душу дьяволу и по его наущению стала убийцей? – Паола видела, как стоящие за прилавками обнаженные девушки превратились в танцовщиц. Летают по залу, изгибаются, сплетаются в хоровод, мерцают бриллиантами. Она старалась разомкнуть хоровод, вернуть плясуний за прилавки. Но танцовщиц становилось все больше, они заманивали в свой хоровод гостей, и все, взявшись за руки, неслись по кругу. В центре круга стоял Головинский, бледный, с черным пламенем в глазах, улыбался красными, в каплях сока, губами.

– И я поняла, когда это случилось. Во время той шалости, ночной игры, когда мы с приятелями, фантазерами и проказниками, решили пойти на кладбище. Среди могил избрать кладбищенскую королеву, могильную колдунью, Мисс Смерть. Был День города, и по улицам шли бутафорские богатыри, демонстрации с шариками, профсоюзные колонны с транспарантами. Все было казенно и скучно, и мы решили назло этой пошлости провести «Ночь города» на кладбище. Мы перелезли ограду и пошли среди могил и старых склепов, подсвечивая фонариками, зажигая свечки. Кто-то подвывал, кто-то пел куплеты, кто-то размалевал себе лица, кто-то разделся по пояс и нарисовал себе ребра. Мы обходили кресты, памятники, жестяные венки, искусственные букеты. Отовсюду смотрели на нас фотографии усопших. Кто-то из нашей компании целовал эти лица, читал надгробные надписи, звал мертвецов принять участие в нашем празднике. Мы оказались у свежевырытой ямы, куда на утро опустят гроб. Высилась груда земли, лежали какие-то веревки. Все окружили могилу и стали выбирать Мисс Смерть. Выбор пал на меня, и это, помню, меня развеселило. Все стали требовать, чтобы тут же, у могилы, совершился обряд посвящения. Я разделась донага, меня опустили в могилу. Стопами я чувствовала ледяную землю. У глаз моих были оставленные лопатой срезы. Все стали водить вокруг могилы хоровод и кидать в меня пригоршни земли. Я чувствовала плечами и животом эти ледяные пригоршни. Мне вдруг стало страшно. Я почувствовала, как меня утягивают в могилу чьи-то руки и сердце мое леденеет. Кто-то присосался к моей груди и пьет мои соки. Я стала терять сознание. Увидела над собой лицо, страшное, бледное, с красным, как жуткий мак, ртом, с носом, похожим на штопор. Вот это лицо! – крикнула Паола, указывая на Головинского, и кинулась бежать.

Она бежала, теряя туфли, натыкаясь на углы, слепо путаясь в коридорах. Кто-то встал перед ней и остановил ударом в грудь. Это был пресс-секретарь Луньков.

– Ты что же, сука, себе позволяешь! Хочешь, чтобы тебя в эту могилу зарыли? – Луньков хватал ее, мял, она чувствовала его руки у себя на груди, на животе, не в силах сопротивляться. Луньков отступил, церемонно поклонился: – Прекрасная мисс Бриллиант, вас ждут в тронном зале, где в вашу честь начинается бал.

Он подставил ей локоть. Она бессильно на нем повисла. И уже был слышен медовый голос саксофона. Это Боревич играл пленительный «Паола-блюз».

Семка Лебедь сидел в резиновой лодке, греб, пересекая ночное озеро. В лодке лежала канистра с бензином. Он подбирался к даче губернатора Плотникова, готовясь ее поджечь. Над озером переливалось, текло звездное небо. Звезды, белые, в дымке, вдруг начинали краснеть, становились голубыми, зелеными. Казалось, кто-то дует на них, и они разгораются, их становилось все больше. Длинные золотые брызги летели к земле. Дуновение слабело, звезды меркли, снова морозно мерцали, окруженные белой дымкой.

Семка ударял веслами, оставляя на воде мерцающие водовороты. За лодкой тянулась волна, и на ней качалась одинокая голубая звезда. Семка не замечал звезд, не чувствовал таинственное дуновение, которое веяло в небесах. Он подбирался к берегу, откуда тропа вела к губернаторской даче.

Подплыл к камышам и не сразу нашел прогал, ведущий от берега к дому. Шумно взлетели утки и с кряканьем, мелькнув среди звезд, унеслись. Он вытащил лодку на берег. Всматривался в прогал, над которым оставалась узкая, полная звезд полоса. Вдалеке угадывался дом, но не было огней, не лаяли собаки, не слышались шаги сторожей.

Семка понес канистру по аллее, ведущей к дому. Его взгляд обрел ночную звериную зоркость. Он различал на тропе мерцающие песчинки, в каждой из которых отражалась звезда. Разглядел дупло в стволе дуба, низкую ветвь с волнистыми лицами. На кустах роз слабо светлели цветы, и запах бензина, исходящий от канистры, смешался с благоуханием роз.

Дом казался черным, над крышей густо мерцали звезды. Семка смотрел на дом, на темные переливы стекол, на веранду с балюстрадой, на высокий фронтон. Представлял просторные комнаты с дорогой мебелью, красивые люстры, богатые вазы. В нем начинала ныть, накаляться ядовитая ненависть к дому. К богатому фасаду и балюстраде, к холеному парку, кустам роз, к драгоценным переливам стекол. Ко всему, что указывало на его гнусную ничтожную жизнь, на зону, где провел молодые годы, на бараки, двухъярусные койки, сырые бушлаты, драки и пьянки. На унылое беспросветное Копалкино с мусорными улицами, опухшими от водки соседями, с грязными нечесаными бабами. Дом был виноват перед ним. Выпил из него весь свет, все соки, надругался над ним. Сделал пьяницей и вором, поселил в гнилое жилье, не пускал туда, где сверкает счастливая богатая жизнь, мчатся дорогие машины, улыбаются красавицы и счастливые, пышущие здоровьем мужчины. Он ненавидел дом, проклинал его, осыпая сиплыми матерными проклятиями.