Плотников испуганно замер. Его сердце растолкало ватный кокон и поднялось к горлу, мешая дышать. Он чувствовал беспомощность, обреченность. Его жизнь по чьей-то роковой воле попала в желоб, в котором его настигали одно за другим несчастья. Невозможно было вырваться из этого желоба, ведущего к катастрофе.

Он представлял свою чудесную дачу, которую построил, мечтая скрываться в ней от изнурительных забот, бесконечных людских толп, приглашая к себе самого любимого, дорогого человека. Все сгорело, превратилось в пепел. И кровать с пестрым одеялом и подушками, хранившими аромат ее духов. И стеклянная веранда, с которой они смотрели, как бурлят под ветром деревья и надвигается сизая завеса дождя. И те бокалы, которые чудесно звенели, когда они их сдвигали, и ее губы темнели от красного вина. И книги, которые он так и не успел прочитать. И картина Поленова в старомодной золоченой раме. И все его мечтания, которым предавался, сидя в плетеном кресле под звездами, глядя, как пересекает их тень ночной птицы. Теперь всего этого нет, а осталось жуткое пепелище, в котором сгорело его прошлое и будущее.

– Это не все, Иван Митрофанович. – У Притченки на лице была мука, он тяготился тем, что уже сказал, и тем, что еще предстоит сообщить. – Вот распечатка из Интернета. Столько пакости! Сколько подлости!

Плотников читал, не испытывая боли от чтения. Потому что боль, уже заполонившая все его существо, не оставляло места для новой боли.

– Почему? Кому я мешаю? Кто хочет меня уничтожить?

– Я наводил справки. Это дело рук Головинского. Его журналистский пул. Его деньги.

– Но почему? Разве я ему конкурент? Разве он хочет стать губернатором? Я помог ему обосноваться в губернии. Выделил участок под строительство Глобал-Сити. Защищал этот дурацкий проект с бутафорской архитектурой. Считал, что любые инвестиции нам полезны. Почему он начал за мной охоту? – жаловался он Притченко.

– Не знаю, Иван Митрофанович. Скорее всего, Головинский выполняет чей-то московский заказ. Вас там боятся.

– Им не удастся меня сломать! – Плотников вновь обрел волю, вступил в ожесточенную схватку. Угрюмо и зло противодействовал врагам. Ценности, за которые он готов был сражаться, были выше личных утрат. Пепелище от любимого дома остынет, а воздвигнутые заводы превратят губернию в цветущую цивилизацию будущего.

Притченко радовался тому, что Плотников преодолел слабость, справился с духовным недугом.

– Вы, Иван Митрофанович, должны держаться. Вам тяжело, но вы не подавайте виду. На вас все смотрят. Если увидят, что вы дрогнули, покачнулись, от вас побегут. Народ – предатель. Он любит сильных и успешных вождей. А вы и есть такой, несмотря на происки злодеев!

– Спасибо за поддержку, Владимир Спартакович. – Плотников благодарно коснулся руки своего заместителя, видя, как тот искренне желает ему добра.

Через несколько минут он делал заявление перед телекамерой. Сказал, что поджог его дачи – преступление, и преступник будет наказан. Травля в печати – есть технология тех, кому ненавистны положительные перемены в губернии.

– Особенно хочу предупредить журналистку Паолу Велеш. Зло, которое она совершает, вернется к ней бумерангом и ее уничтожит.

Плотников сделал разящий жест, изображая полет бумеранга, который вопьется в Паолу Велеш.

Семка Лебедь был навеселе, и эта хмельная веселость делала его благодушным и ироничным. Люди в утренних заботах, трудолюбивых стараниях, торопясь куда-то успеть, что-то добыть, кому-то услужить, – люди казались ему смешными. Им была недоступна та вольная праздность, лихая бесшабашность, в которой пребывал Семка. Ему казались смешными люди, сидящие в автомобилях, перебегающие улицу на зеленый свет, бредущие по тротуарам с кульками и сумками. Он их не презирал, а жалел и над ними посмеивался. Они, со своими озабоченными лицами, бегающими глазами, руками, вцепившимися в пакеты и сумки, не могли обрести то удалое веселье, в котором пребывал Семка. Он смотрел на их толкотню, сравнивал их с мышами и муравьями, и это было смешно.

Он выпил в рюмочной еще одну стопку, закусил ломтиком вкусной селедки. Кинул на прилавок купюру, царственно отказавшись от сдачи. И отправился на рынок, где его ожидало веселое развлечение.

И здесь, на рынке, все ему казалось смешным. Деревенские бабки, разложившие на прилавке тощие пучки укропа и лука, несколько собранных в лесу подберезовиков и красноголовиков. Угрюмый мужик в белом халате, застывший, как истукан, над мешком картошки. Проворные, с маслянистыми глазками азербайджанцы, соорудившие величественные дворцы из персиков, абрикосов и яблок. Молдаване, торгующие норвежской семгой, положившие голубоватых серебряных рыб в корыта с мелким льдом. Были смешны покупатели, хватавшие на пробу щепотки тыквенных семечек, слизывающие с ложечки капельку меда. Особенно смешен был покупатель, принимавший из рук молдаванки огромную семгу, просивший соседа сфотографировать его с рыбиной.

Единственным человеком, заслуживающим серьезное отношение, был мясник. Он стоял перед огромной, пропитанной кровью плахой, на которой лежала половина свиной туши. Мокрым блестящим топором перерубал ее на хрустящие ломти. У мясника был маленький потный лоб, над которым топорщились рыжеватые волосы. Розовые щеки свисали до плеч и вздрагивали, словно студень, при каждом ударе. Маленькие чуткие глазки, словно синие стеклянные шарики, мерцали среди жирных складок.

– Здорово, братан. – Семка пробрался к мяснику за прилавок. На прилавке была выставлена свиная голова с красно-белым рулетом перерубленной шеи, с глазами, остекленевшими среди белых ресниц. – Скажи, где купить свинью? Только цельную, до того, как она побывала в твоем кабинете.

Мясник, не выпуская из рук топорища, смотрел на Семку, словно раздумывал, куда вогнать топор, – в белые ребра свиньи или в башку мешающего работать бездельника.

– Цельную не достать, – ответил мясник тонким писклявым голосом. – В холодильнике полутуши висят. Головы отдельно.

– Ну и ладно. Сошьем. Цельную сделаем. – Семка тронул пальцем стеклянный глаз свиньи, почувствовал его упругость.

– Зачем сшивать хочешь? – Голос у мясника был бабий, лицо безволосое, под грязным, измызганным кровью фартуком вздувались жирные груди.

– Опыты ставим. Сперва на свиньях, потом на людях.

– Какие опыты?

– Оживляем. Сперва, значит, сошьем. Потом мастикой смажем. Потом в растворе неделю держим. Потом специальные люди, которые в лесах живут, заговоры читают. И вот, оживляем.

– Где такое делается? – Глазки мясника замерцали, словно перекатывались синие шарики.

– В лаборатории, в секретной. Запретная зона.

– Может, я пригожусь? Прежде чем сшить, разрубить надо.

– Поговорю с начальством. А ты, братан, голос поправь, сырое яичко попей. А то не поймешь, что у тебя промеж ног расположено. – Семка хмыкнул и пошел к директору рынка, договариваться о свиных тушах.