— Мы к тебе мамку привели. Лечить. Она порченная и избитая, — протараторила Натка. Гриша покраснел от слов сестры.

— Афонька-то где? — притворно спохватился он. Марья оглянулась и дала старшему сыну знак не беспокоиться. Никита, вглядевшись, увидел за деревьями прятавшегося мальчика.

— Пойду Афоньку искать, — заявил, не обращая внимания на мать, Гриша. Как только он двинулся к деревьям, его брат сорвался с места и побежал в глубь леса. Гриша бросился его догонять.

— Наташа, пойди верни ребят, а то еще заблудятся, — сказала Марья.

Когда дочь ушла с поляны, она прошла к землянке, оглядела ее и приблизилась к Никите.

— Сколько ты так живешь?

— Десять лет.

— А самому сколько?

— Тридцать один.

— И мне столько. Надо же как.

Через некоторое время после знакомства с Никитой, только муж отправился на промысел, Марья объявила детям:

— Пойдем сходим к скитнику!

Все трое насупились, но только Афонька подал голос:

— Опять? Не пойду!

— Сходим еще только раз, сынок, ладно? Ну не артачься, голубчик, — попросила Марья, обняв мальчика, и тот согласился:

— Последний раз.

Утро только началось. Отправились тут же и добрались до Никиты чуть после полудня.

— Вы пойдите поиграйте! — сказала детям Марья.

— Где тут играть-то? — заныл усталый Афонька.

— Пойдем, — сказал Гриша и увел младших с поляны.

Никита смотрел на Марью не отрываясь, опять пораженный ее лицом. Синяки исчезли, опухоль спала, очертания надбровий, носа, скул, подбородка стали плавными. Тонкой кости лицо, только желтизна его портила.

— Вот опять пришла… — пробормотала Марья. Ее слабый голос резанул Никиту по живому. И одновременно загорелась его кровь. Огонь был жгучим. Красный огонь. «Водой залить!» — пронеслось у него в голове. Эта мысль была единственной. Ничего не сказав Марье, скитник пошел прочь с поляны. Марья догадалась почему, и ее неуверенность пропала. Она направилась в ту же сторону.

Недалеко от поляны находился овраг, на дне его тек из родника ручей. Никита, спустившись к нему, омыл лицо, снял рубаху, смочил ее и мокрую натянул на себя. Когда рядом с ним опять появилась Марья, он посмотрел на нее спокойно. От его спокойствия она смешалась.

— Ты мне глаза в прошлый раз вылечил, — сказала Марья, глядя в землю. — Есть еще другое. Душа у меня болит. Вылечи мне душу. Ради детей. Детям плохо со мной.

Никита закрыл глаза. Марья взяла обеими руками его руку, поднесла к губам и поцеловала, как целуют руку батюшки. Никиту вновь ожгло. Он освободил свою руку и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Я этот огонь не хочу.

Сказал и пошел прочь. Рубаха его липла к телу. Он удалялся от Марьи, худой, длинный, чужой. Она присела у ручья и оставалась там, пока ее не нашли дети.

После того как гости ушли, Никита вернулся на поляну и сидел до ночи, прислонившись к дереву. Костер он в тот вечер не зажигал и не ел, не пил. О том, чтобы следовать заведенному распорядку дня, не могло быть и речи.

— Это хворь, — сказал он себе.

И в самом деле, на хворь это было похоже. Лихорадка, помутнение ума — словно застудился. Однако тогда в теле была боль, теперь услада. Ее вызывало видение. Оно было омерзительно.

Он знал средство против призраков: вслух громким, ровным голосом надо было описать наваждение в подробностях Старому — как он привык называть отца Леонида. Надо было сначала вообразить перед собой Старого, поздороваться с ним, дать ему ответить на приветствие и потом выложить все, что видишь. Ужасы, вытащенные словами на поверхность из потемков души, редели в воздухе. Но то, что захватило его сейчас, укрылось не в душе.

Вызванный Никитой старец Леонид поблек и пропал — скитник не смог заставить себя заговорить. Как назвать место, где больше всего пылал огонь? Он знал только его бранное имя.

Он гнал от себя отвратительное видение, пока не вспомнил о «тайне смирения». Прежде чем вызывать Старого, надо было хотя бы раз, преодолев отвращение, отдать себя до конца этой напасти, погрузиться в нее, почувствовать ее с изнанки. Он не стал вырываться из марева, когда оно опять накатилось на него. Он дал ему себя проглотить.

Он увидел себя лежащим в траве. Он увидел Марью, вставшую у него в ногах. Марья опустилась на колени и раздвинула его ноги. Медленно, скользя руками вдоль его ног, она задрала его рубище, одновременно наклоняясь над ним. Он почувствовал своей наготой ее дыхание. Он почувствовал ее губы на своем сраме. Его тело задергалось. Видение пропало. Воспоминание о нем в следующее мгновение было нестерпимо.

— Это во мне! Это не приходит в меня — это живет во мне! — вскрикнул скитник. Такую нечисть он в себе не знал. Он думал, что был высветлен. Белый огонь горел в нем десять лет. Как он вдруг пропал? Он верил, что дух его властен над плотью. Сейчас было наоборот. Огонь, горевший в нем сейчас, был красный. Он жег, слепил, чадил. Немного спав, он опять разгорался, и тогда очередной раз появлялась бесплотная Марья. Бесплотная — но его плоть ее чувствовала. Такого томления в теле он прежде не знал. Испытав его раз, хотелось его опять и опять — только его.

В минуты просветления он страдал: «Это ловушка! Старый, помоги вырваться из ловушки!» Ничего не действовало против захватывавшего его наваждения, и меньше всего — молитвы. «Была бы река рядом, прыгнул бы в реку!» И, подумав о реке, Никита вспомнил Латуру и увидел костер на берегу, парня в подштанниках и бабу в полушалке, сползавшем с голых плеч. Полинка. За десять лет первый раз вспомнил о ней, а память ничего не утеряла, даже имя. Темная, охочая, немолодая. Паренек тот, его ровесник, что с ней был, лицо прятал. Полинка же держалась как царица. Оглядела его, как мужик бабу, и спросила: «Как звать тебя, голыш?»

Он столкнулся с Полинкой в ту ночь, когда Старый отправил его в Богучайский лес. Когда плыл через Латуру на огонь, что горел на другом берегу, не думал, что увидит бабу. Зачем будет баба сидеть ночью у реки? Вышел на берег, узел с одежей и книгой над головой — а там она, солдатка гулящая. Назвать ей свое имя он не захотел, так она допытываться: «Ну скажи, миленький. Уж больно понравился ты мне. „Хозяин-то“ у тебя ишь какой вымахал. Глянь, вскочил!»

Он натягивал одежду на мокрое тело под шуточки солдатки, а парень в подштанниках у костра сидел, в землю смотрел — ждал, когда Полинка для него освободится. Она же о нем будто забыла, все Никиту заманивала.

«Весь дрожишь ведь. Пойдем ко мне, я тебе рубаху мужнину дам, твоя-то вся мокрая стала. Вон мой домик, отсюда видать». Увидела, как книгу с земли поднял, оскалилась: «И я по книжкам обмираю. Пойдем, вместе почитаем…» Он спрятал книгу поскорее за пазуху, чтобы развязная баба не ухватилась, и бегом от нее. А на домик ее взглянул, когда бежал мимо — маленький, низенький, у самого откоса.