В конце марта 1916 года Людвигу представилась возможность проявить себя на фронте, его назначили корректировщиком артиллерийского огня в Санок, город к востоку от Кракова. Новый пост, однако, не помог улучшить отношений с сослуживцами, и он по-прежнему питал к себе отвращение, а окружающих не выносил. «Я внутренне переполнен ненавистью и не могу допустить к себе Дух. Бог — это любовь»[187]. Он утверждал, что рядовые ненавидят его как вольноопределяющегося, но скорее всего их отталкивала его одержимость собой и выспренние манеры. В записной книжке Людвиг признавал: «Так что почти всегда я теперь окружен людьми, которые меня ненавидят. И это единственное, с чем я еще не могу примириться. Но здесь злые, бессердечные люди. Почти невозможно отыскать в них следа человечности»[188].

Несмотря на душевные терзания, в бою Людвиг показал себя столь же отважным, как и старший брат. Конечно, ему было отчаянно страшно, но страх перед смертью он посчитал «знаком ложной, то есть плохой жизни». С июня по август он оказался на противоположной стороне Брусиловского прорыва, мощного и хорошо спланированного удара русcкой армии под командованием Алексея Брусилова. Потери составили 1,5 миллиона австро-венгерских солдат (включая 400 000 пленных), и теперь Австро-Венгрия вынуждена была до конца войны перейти в оборону.

В порыве добродетели Людвиг решил, что откажется от повышения до ранга офицера, и только семья уговорила его не совершать таких серьезных ошибок. «Возможно, ты не настолько чудной, как я думаю, — писала ему Гермина. — Но я беспокоюсь, что ты посчитаешь повышение своего рода уклонением от тяжелой работы и не заметишь, что это вообще-то вопрос жизни и смерти… Дело-то нешуточное!»[189] Пауль напомнил ему об опасности попасть в плен: «Если бы со мной обращались как с рядовым в Сибири, меня ждала бы верная смерть»[190]. В итоге Людвиг смирился с судьбой, и его повысили до звания лейтенанта запаса. Впрочем, он продолжал донимать командование просьбами направить его туда, где шли самые жестокие бои, потому что новая духовная жизнь требовала настоящего испытания и следования только собственным высочайшим стандартам. В мае 1916 года он добровольно занял пост на наблюдательной башне, которая, как он знал, часто подвергалась вражеским обстрелам. «Возможно, близость смерти откроет мне свет жизни»[191], — размышлял он. Через год он просил Пауля помочь ему подать старшим офицерам прошение перевести его из артиллерии в пехоту, где гораздо опаснее. Как член офицерского клуба в Вене, Пауль мог воспользоваться своими связями ради брата, но в итоге из этого ничего не вышло. Между тем, после атаки на британские войска, Людвига отметили за «храброе поведение, спокойствие, хладнокровие и героизм» под обстрелом и наградили Militär-Verdienstmedaille — медалью «За военную службу» с мечами на ленте. К концу войны он заслужил множество наград.

В марте 1916 года Пауля наконец наградили за храбрость в первый месяц войны Крестом за военные заслуги III степени и он получил звание первого лейтенанта (за заслуги сентября 1915 года). В октябре он получил еще одну награду, Крест за военные заслуги II степени, которую приколол к его груди тридцатипятилетний великий герцог Мекленбургский, любвеобильный немецкий аристократ, который через пятнадцать месяцев после церемонии пошел с собакой на прогулку в лес возле Нойштрелица и застрелился.

БОЛЬШЕ двух лет президент Вудро Вильсон прилагал все усилия, чтобы сохранить нейтральный курс между лоббистскими группами, настаивавшими на том, чтобы США присоединились к войне на той или другой стороне, но когда 18 марта 1917 года немецкие субмарины затопили три американских торговых судна, решение президента поддержать Союзные державы окрепло. 2 апреля Конгресс собрался на специальную сессию, и через два дня Сенат вынес решение в пользу войны со счетом девяносто голосов против шести. В Палате представителей после 17-часовых дебатов за войну было отдано 373 голоса, против — 50. Члены обеих палат радостно приветствовали удовлетворение ходатайства, но Вильсон, вернувшись в Белый дом, уронил голову на руки и заплакал. «А ведь мои слова сегодня означают смерть для нашей молодежи. Как странно слышать аплодисменты!»

Джером Стонборо, услышав новости из Америки, стал настаивать на немедленном отъезде из Австрии вместе с семьей. Гретль возражала, что у нее в Вене дела и что она не желает эмигрировать, но муж остался непреклонен, и 14 апреля, через восемь дней после заявления президента Вильсона, они прибыли в отель в Цюрихе в нейтральной Швейцарии. Отъезд из Австрии не понравился властной Гретль, ей всегда хотелось находиться в центре событий и приносить пользу. Ее светская жизнь в Австрии напоминала водоворот из политиков, дипломатов высокого полета, известных артистов, композиторов и исполнителей, расставаться с которыми ей было ненавистно.

В Швейцарии Гретль впала в депрессию, целыми днями лежала в постели много недель подряд, вставала только для того, чтобы ненадолго прогуляться или посмотреть Пикассо, которого хотела купить. Временами ее переполняли острое чувство одиночества, ностальгии и агрессивного патриотизма. Тревога приводила к аритмии, и каждый раз во время приступа она восклицала: «Господи! Начинается!»[192] и «Умру одной из тысяч бесполезных смертей, которыми умирают только трусы». Депрессию ухудшала острая ипохондрия и параноидальный страх смерти. «Я всегда думаю о смерти и представляю собственный конец, — писала она в дневнике. — Даже помыслить не могу вернуться домой, уверена: я умру раньше»[193]. Как и Людвиг, она спряталась за алтарем толстовского христианства. «У меня все хорошо, кроме здоровья, я в ясном сознании. Как пишет Толстой: „бессильна во плоти и свободна духом“»[194].

Переезд в Швейцарию только подкрепил невротическую неугомонность Джерома, и через несколько месяцев он перевез семью из Цюриха в город-крепость Люцерн у озера, где они остановились в гостинице «Националь». Но как только они прибывали в новое место, Джером снова строил планы переехать куда-нибудь еще. В таких условиях в их жизни не было никакого постоянства, и после того как они переехали из Санкт-Морица в Бад-Тарасп-Вульперу, потом в Берн, потом в Уши недалеко от Лозанны и потом снова вернулись в Люцерн, отношения Гретль и Джерома накалились донельзя.

Джером настаивал на том, чтобы на какое-то время забрать старшего сына Томми с собой в Америку. Гретль старалась не реагировать на провокацию, потому что мальчик, которому на тот момент исполнилось одиннадцать, начал проявлять признаки эмоциональной неустойчивости, и меньше всего она желала бы переводить ребенка из немецкоязычной в англоязычную школу; но, не видя никакого смысла воевать с тем, к кому привязана по гроб жизни, она решила ничего не предпринимать. «И потом, что я могу сделать? — спрашивала она сестру. — Единственное решение — потребовать развод. Джером все время говорит о разводе, но я против — ради детей. Ради них и ради него самого, потому что он не знает, о чем говорит»[195].