Переехав в Швейцарию в апреле 1917 года, Гретль пропустила долгожданное возвращение Курта из Нью-Йорка. «Курт дома, и он такой же большой ребенок, каким был три года назад, когда уезжал. Но это сейчас не важно, — рассказывала Гермина. — Он приходит домой по воскресеньям и носится с детьми… Пусть у него все сложится хорошо!»[196]

Начальная подготовка Курта как офицера пехоты в придунайском городе Штоккерау в десяти милях к северу от Вены длилась два месяца. 15 июля 1917 года его отправили на полуторамесячный подготовительный период в тыл. Мать никогда не выказывала печали по поводу его отъезда, кроме тех случаев, когда ноги болели так сильно, что она не могла сдержаться. В семье Витгенштейнов тяжелые чувства заглушали прекрасной музыкой, и незадолго до отъезда на войну Курт с матерью часами играли вместе на фортепиано квартет Шуберта. «Слава Богу, что существуют такие вещи, — писала Гермина. — Они благословение для нас, что бы ни принесла нам жизнь»[197].

Маску жизнерадостности, которую Пауль надел, приветствуя семью после возвращения из Сибири, он смог носить недолго, хоть и желал стойко переносить невзгоды; одно накладывалось на другое, пока все это не привело к слому. Воспоминания об отце, о покончивших с собой братьях Гансе и Руди, чувство вины из-за того, что оставил товарищей в Крепости, мрачное осознание собственной инвалидности, мысли о разрушенной карьере, тревога о состоянии рассудка Людвига, о голоде и болезнях, захвативших Вену, переживания всех видов — творческие, семейные, сексуальные — не говоря уже о бесконечном, медленном, медленном поражении в войне — все это нависло над ним и в конце концов нарушило его душевное равновесие.

Со времени своего возвращения в Вену в ноябре он стал еще и свидетелем постепенного угасания Розали Херман, высокой, худощавой и самой любимой служанки бабушки, которая была ему особенно близка с самого детства. Пауль был ее любимцем среди младшего поколения Витгенштейнов, он же относился к ней с такой привязанностью, какую многие сыновья проявляют по отношению к матерям. Розали прослужила у матери фрау Витгенштейн 52 года, и фрау Кальмус завещала ей достаточно денег и кое-какую мебель, чтобы та могла сама по себе жить в шикарной квартире на Брамсплатц, но когда Розали стали донимать приступы кашля и здоровье ее ухудшилось, фрау Витгенштейн переселила ее в большую спальню в Пале на Аллеегассе. Пауль каждый день приносил ей свежие цветы, сидел у изголовья кровати, рассказывал истории, шутил, читал ей книги и играл музыку. Розали умирала, лежа долгие месяцы в лихорадке, с отвратительными опухолями, и все это время она поражала семью своим стоицизмом перед лицом смерти. В мае 1916 года ее положили в больницу. Когда она умерла, ее с почестями похоронили рядом с Карлом в семейной могиле Витгенштейнов. Под матрасом она оставила благодарственное письмо, адресованное фрау Витгенштейн. Розали была миротворцем среди завзятых спорщиков, и Пауль горько переживал ее утрату.

После ее смерти Пауль стал раздражительнее и вспыльчивее. В компании членов семьи, незнакомцев или гостей его тревога проявлялась в виде ожесточенных споров. Гермину и фрау Витгенштейн беспокоила частота этих «припадков сумасшествия», и перед отъездом в Цюрих Гретль устроила ему хорошенький выговор. К ее удивлению, Пауль в ответ извинился и покаялся. Он объяснил ей, смущаясь, как сильно он сам страдает от своей раздражительности, и что, конечно, ее выговор совершенно справедлив. Гермина написала Людвигу: «Если понадобится, Гретль снова рассердится, и возможно, как того просит Пауль, еще сильнее»[198]. Людвиг удивился: «Не могу себе представить. Есть еще в этом мире невообразимые вещи»[199]. Некоторое время прямое вмешательство Гретль оказывало на Пауля воздействие, и Гермина сообщила, что брат «совершенно изменился», но как только Стонборо уехали в Цюрих, Пауль принялся за старое.

Людвиг предложил, чтобы Пауль уехал из Пале и нашел себе в Вене квартиру, но Гермина, придя в ужас от перспективы жить одной с матерью, настаивала, чтобы он остался. «Мы с мамой не можем обойтись без скандалов, — писала она. — Если дома буду только я, станет правда ужасно»[200]. Когда Пауль вел себя хорошо, он так оживлял Пале, как не удавалось ни фрау Витгенштейн, ни Гермине. Они были слишком сдержанны, слишком напряжены. Молчаливость Гермины была, по ее собственному мнению, заразна, в то время как фрау Витгенштейн «не радовалась общению с незнакомцами, если они не были связаны с ее детьми». Пауль же был энергичным, и благодаря его насыщенной жизни в дом постоянно приходили интересные люди, внося оживление в их дни. Он мог ободрить мать, играя с ней на фортепиано дуэтом. Поэтому решили, что он останется, — несмотря на вспышки безумия, его присутствие в Пале просто необходимо. Кроме того, «часы, проведенные во вдохновляющей компании, не могут сильно испортить пара (или чуть больше) неприятных сцен»[201], — уверяла Гермина.

На втором этаже Пале Пауль обустроил себе кабинет холостяка, к которому вела отдельная лестница. Окна выходили во двор, в сад, у Пауля была своя гостиная (с обеденным столом), ванная и спальня, где он мог укрыться, а обед ему приносили слуги. Здесь же поставили одно из семи больших фортепиано Пале, и в «сумасшедшие дни» Пауля никто не тревожил и он час за часом яростно колотил по клавишам левой рукой, напоминая Гермине отца. «К сожалению, к моему великому огорчению, [папина] неугомонность проявляется в игре Пауля. Когда я слышу, как он занимается наверху, ни один такт не перекликается с моим образом мысли и чувствами, и для меня это пытка и постоянный источник печали»[202].

Как и отцу, Паулю сложно было справиться со своим нравом, да и братья были такими же. Когда все трое собирались вместе, скандалы достигали пика. Они кричали друг на друга, иногда целыми вечерами, бегая из комнаты в комнату, и хотя фрау Витгенштейн нравилась идея собирать всех вместе, ее воплощение действовало ей на нервы. Виноватым считали обычно Пауля.

Как и Людвиг, счастливее всего Пауль себя чувствовал, когда был занят, особенно вдали от дома. Год он ждал возвращения в армию, и в это время дал несколько концертов за пределами Вены. Концерт Лабора открыл для него все двери, и его выступления власти теперь расценивали как источник вдохновения для слабеющей морали. Не всем покалеченным солдатам так повезло. Тех, кто вернулся с фронта с изувеченными лицами, заперли за больничными воротами, чтобы не попадались на глаза общественности. Несмотря на это, Пауль старался поднять их боевой дух, и в начале 1917 года он с оглушительным успехом выступал перед военными, инвалидами, рабочими сталелитейных заводов во Вроцлаве, Кладно, Теплице, Брно и Праге. По меньшей мере три раза он исполнил новое произведение Лабора, и довольный композитор готовил к лету второй фортепианный концерт для левой руки.