— Леночка нам все объяснила, идите туда тихонечко себе, — молвила Евдокия Васильевна, указывая в некое пространство.

Прошли.

В стороне мелькнула тень деда Игоря.

Расселись на креслах и диванах — но за столом.

— Мы вас угощать не будем. Сама не велела, — уютно и с искренностью произнес Петр Петрович.

— А она где? — быстро спросила Алла.

— Она будет, — ответили ей.

— Да мы кушать и не собирались вовсе. Не до того, — вставила Ксюша. — Другой раз побалуемся.

Затихли.

И вдруг тонкий слух Аллы уловил далекий вой.

— А это кто? — нервно спросила она.

— Это тот, с кем вам встречаться не велено, — строго заметила бабушка Любовь Матвеевна.

Сестрам становилось понятней, но холодок прошелся по спинкам.

— Кто он? — выдавила Алла.

— Раз вы от Лены, мы все скажем, — проговорил Петр Петрович. — Это сын наш.

— Сын?! И что?

— Говори, говори, Петр! — взвизгнула Евдокия Васильевна. — Раз от Лены, может быть, и помогут чем-то!

— Миша, сынок наш, — со слезами в голосе проговорил Петр Петрович, — убийца наш, вот кто он…

— Говорите яснее все-таки, — раздраженно и чуть истерично прервала его речь Ксюша.

Евдокия Васильевна тоже вспыхнула:

— Пророк он у нас, вот в чем дело… Тьфу ты… Не пророк, а хуже…

Года три назад, сейчас ему шестнадцать, мы все поняли, что про кого он плохо подумает, с тем обязательно несчастье произойдет. Даже невольно, со зла какого-нибудь, подумает, а то не дай бог скажет, так у того все может быть, и на следующий день причем, на худой конец дня через два-три. То руку сломает, то упадет, то побьют его, то болесть. Больше всего нам, домашним его, доставалось. Посмотрите на мои ручки, на ноги! — мамаша перешла на крик и обнажила даже ногу перед гостями.

Все было в синяках, в кровоподтеках.

— А муж мой, Петр Петрович, видеть из-за него плохо стал! — вскричала Евдокия, указывая на супруга.

— Что-то я не так сделал недавно, — вставил Петр Петрович. — Не понравилось ему. Ругнулся с досады. И уже к вечеру у меня глаз — не глаз, а черт-те что!

Только сейчас ошалевшие Алла и Ксюша обратили внимание, что Потаповы действительно хоть и приоделись, но физически потрепаны, как-то пришиблены, смотрятся побитыми и смирными, даже во время крика.

— Неужели так уж установили причинную связь? — спросила Алла, приходя в себя.

— Да что мы, сумасшедшие, — внятно прошептала бабушка, — уж сколько лет тянется. Проверяли. Приходили сюда, эксперименты ставили, Лена знает кто. Да он сам знает. Последнее время переживает очень, плачет, как птичка, — умилилась старушка.

— А злую мысль остановить не может, пыхтит, возится, но редко получается, — развел руками Петр Петрович. — Мы уж и туда и сюда. Врачи от нас бегом тикают. Знатоки, экстрасенсы всякие хотят помочь, но в пустоту.

Говорят, мы в нем не вольны. Если б не Сама, то Мишка давно б с ума сошел.

От совести…

Ксюша, погладив себя по коленке и мысленно выпив полстаканчика смородинной наливки (на столе ничего не было), спросила:

— А запирать его вы давно стали?

— От гостей вообще мы его, почитай, с годок прячем. После случая с Витей, — объявила Любовь Матвеевна полуневнятно, но до всех дошло.

И тут супруги неожиданно завелись. И стали вдруг странно похожи друг на друга и почти кричали, как из одного гнезда, одинаково и истерически.

— Невозможно это было перенесть! — кричала Евдокия Васильевна.

— В суд на нас хотели подать! — в ту же секунду выкрикнул Петр Петрович.

— Как сейчас помню, Витя вот тут сидел, рослый и сильный, лет семнадцать ему, где вот вы сидите, Ксения.

— И черт его дернул Мишу обидеть. И сказал-то так резко — из таких, как ты, как Мишка, значит, ничего не выйдет. Ты, говорит, был ноль, сейчас ноль и таким и останешься!

— Может, он видел: Миша тихий, застенчивый и какой-то однообразный долгое время был, — вставила между криков старушка.

— А сын-то покраснел весь, руки дрожат, и говорит ему, Вите: а ты завтра вечером подохнуть захочешь, да не сможешь. Вскочил и убежал. А Витя нам: да он у вас ненормальный. Мы и Витю этого выгнали за ненормальность эту…

— А назавтра к вечеру пошло, — совсем уже взвизгивая и почему-то потея, начала Евдокия Васильевна. — Витек этот, нормальный, пухнуть стал головой и вообще. За ночь разуродился так, что не узнать.

— Весь красный стал, глаза бегают, и слова птичьи, нелепые произносить стал, а русские слова забыл почти. Но родителям успел рассказать о случае…

Петр Петрович остановился, вздохнул и попросил жену не перебивать дальше. Та сникла.

— Отец не поверил, а матушка сначала с ним, с небожителем таким, к нам заявилась: вот, мол, что вы наделали. А потом, говорят, в милицию побежала, так, мол, и так, сына замуровали в ходячий труп и заколдовали. Сделал это Миша, пятнадцати лет от роду, ученик средней школы. А начальник-то и так от естественных дел зол был, а на это так рассвирепел, что схватил матушку Витьки за шиворот и сам выставил ее на улицу, в дождь…

Ксюша охнула.

— И много было у Миши таких случаев?

— Такой один, кажется. А там кто его знает, — включилась старушка. — Через месяцок-другой Витек поправился. Сошло с него. Но уважительный такой стал, особенно по отношению к младшим — Мишук же младше его был. Даже, говорят, иной раз какого-нибудь пацана в садике увидит, так в ноги ему бросается, а уж кланяется, бают, всегда. Но учиться хорошо стал, на космос стало тянуть после такого случая.

Ксюша с трудом сдерживала эдакое утробное хихиканье внутри себя.

— В школе его уже начинают бояться, особенно учителя, — мрачно добавил Петр Петрович. — Одна говорит мне: «Как ваш-то нахмурится на меня, у меня и дочка, и кот заболевают. Но разбираться с Мишей не буду — как бы на том свете мне хуже не было. Неизвестно ведь, кто он, ваш сын». А он-то, Миша, плачет, сам не свой.

И опять донесся приглушенный, не похожий ни на что вой.

— Ничего страшного, — махнул рукой Петр Петрович. — Он сам просится в чулан. Это у нас маленькая комнатушка без окон. Там он и сидит. Почему-то любит, чтоб его там закрывали. Но сейчас он чем-то обеспокоен…

— Вы не бойтесь, — вставила бабуся. — Ему надо видеть и озлиться на человека, чтоб на того нашло. Тех, которых он не видит, — тем ничего. На дочку ту перешло, так это ж он мать фактически обогрел. Странный он, хоть и внучок мне. Мы его жалеем, но боимся. Да он и сам себя боится, правда, Петя?

И старушка обернулась к сыну.