Мальчик встал на пути бега. Отсутствующе поцеловав его, Милый продолжал бег. Подпрыгивал от радости: тоска уже овладевала им насквозь.

«Теперь хорошо лечь на траву с пивом и попробовать понять корни моей тоски», — подумал он вдруг вполне разумно.

Но где взять пиво?

Вдруг взгляд Степана упал на пень. На пне стояла нетронутая бутылка пива, и вокруг нее по пню бегала мышь. Слегка удивившись, Степан подошел и взял пиво. Мышь не исчезла, а продолжала бегать по кругу на пне, словно завороженная. Степан ушел с пивом вдаль, лениво открыв бутылку и отхлебывая из нее… Вдруг он опустил голову, и ему показалось, что кто-то, окаменев, глянул на него из глубин падшего мира… Пиво оказалось вкусным.

«А вот и травка», — мелькнуло в его уме.

Кувырнувшись, но не повредив бутылку, он нашел себя на земле, глядящим в небо. Бутылка была во рту.

Тоска поднимала его все выше и выше — только в какие дали?

«Не дай бог сейчас думать, не думая, — решил Степан. — Тогда и разгадаешь некоторые корни тоски. А зачем ее разгадывать? Хорошо бы знать лишь, куда она меня приведет».

Но как познавать во мраке, которым ты сам стал? «Но тоска — это не мрак, это путь», — кто-то тихо шепнул в сознании Степана. Шепнул нежно, но твердо.

Степан потерял способность мыслить. На время, конечно. Сейчас бы попрыгать, барахтаясь в тоске, как в океане. От тоски сердце переставало быть сердцем и весь он переставал быть человеком или даже существом, а становился неким сгустком непонятного начала.

В ответ на такое Степан обычно начинал хохотать, и его хохот был одинок и бесцелен. Но зато порождалось веселье. Так стало и на этот раз.

Его смех разбудил спящих под землей тварей. Лучше бы он так не смеялся.

Разбежались даже мальчишки, игравшие рядом в волейбол.

«Чего же мне не хватает, по чему я тоскую? — снова возникли у Степана мысли. — Нет, мне всего хватает. Ксюша во мне, и Безымянная тоже. Мне не хватает тоски. Вот в чем ключ».

И на этом Милый потерял сознание — но не совсем, а в обычном смысле.

При этом существовать физически мог. Другой, потеряв сознание (как кошелек некий), лежит, а этот встал и пошел. Далеко, далеко, туда, где за мерцающим горизонтом светилась страна великой вечной тоски. И веселье все больше и больше охватывало Степана. «Вот оно, счастье, раз я иду к вечной тоске», — подумал он. И шел, и шел, и шел. Страна абсолютной тоски манила его…

Очнулся Степан на диване. Диван был поношенный и кем-то выброшенный в переулочек.

Степан с надеждой осмотрелся вокруг. «Да вот он, как я не понял», — воскликнул он про себя. Взгляд его впился в фигуру человека, пляшущего около ямы.

— Конечно, это он. Как долго я его ждал, — почти вслух произнес Степан.

И человек откликнулся. Раздвинув руки для объятия, он пошел навстречу Степану. Они обнялись и поцеловались.

— Ты кто? — спросил Степан, забыв.

— А ты?

— Все понял, — осенило Степана.

— И я все понял, — ответил человек.

И, обнявшись, они пошли в лес, ибо в Москве, несмотря на то что она город, можно найти лес.

Присели на два пенька. Но потом человек отскочил к дереву.

— Этот мир, по сути, — черная дыра. Никто этого не замечает, хотя помирают все и сквозь смерть можно видеть. Но у нас, в Рассее, к черной дыре идут лихие люди. Пусть их не так уж много, но они знают, что делают. Они пляшут у самого обрыва в черную пропасть. И я вот такой плясун. Но есть которые и прыгают или перепрыгивают — понять нельзя. А как тебя зовут-то?

— Меня Степаном.

— А меня Данилой. Так и зови.

Степан загорелся радостью жизни.

— Надо же, — сказал. — Я тебя жду давно. Мы, по-моему, в детском саде в тридцатых годах вместе учились, а потом разошлись. Не помнишь?

— Да выбрось ты все это из головы. Тридцатые годы, девяностые — для нас разницы нет. Мы скорее где-то еще виделись, но где — определить человечьим словом нельзя. Подумай о настоящем. Что будем делать?

Степан захохотал. Данила даже вздрогнул.

— Как ты хохочешь, однако, неприятно… Но и я пляшу порой также неприятно… около черной дыры. Неприятно для самого себя. Эх!

— Давай-ка будем вместе — ты плясать, а я хохотать в одно и то же время… и где надо.

Наконец Данила и сам рассмеялся.

— Мудрый ты человек, Степан, потому что ничего человеческого в тебе как будто не осталось, кроме любви. Но то качество не только человека. Я вот, когда пляшу у края, совсем забываю, кто я есть. Не токмо что, мол, я есть человек, но вообще… И что плохого? Живу себе.

Степан важно ответил:

— Нам надо научиться быть вместе, не по времени, а по душе. Язык друг друга мы и так понимаем, но дальше будет трудней. Угу?

— Угу, — ответил Данила. И продолжил: — Для начала лучше не углубляться. Пора отдохнуть. У меня тут рядом яма есть — там бутыль, а закусь в карманах. Поговорим о легком.

И они расселись под родными деревьями, около Даниловой ямы. Кусты и травы по-родственному ласкали их своими взорами. «Все вокруг живое и родное, — вздохнул Степан. — А вот Стасика мы потеряли».

И он поведал Даниле об исчезновении Станислава.

Данила выпучил глаза.

— Да он, поди, теперь среди нас.

— Среди кого «нас»?

— Среди моих… Потом узнаешь… Расскажи-ка еще поподробней.

Степан рассказывал и рассказывал.

— Ты мне суть Стасика выложи, — увещевал его Данила. — Ты ведь его хорошо знал.

Степан, как мог, выразил:

— Человек он был малодоступный. То, что непонятно, не скрывал, а то, что понятно, прятал. И очень самолюбив был, до кошмара самолюбив. Как-то мне сказал: «Я, Степан, жить не могу, потому что самолюбие не позволяет».

Данила сморщился. Тут же выпил.

— Ты вот мне детальки, детальки… Про исчезновение и другие, — проговорил он.

И Степан уточнял.

В конце концов Данила покачал головой и заметил:

— В общем, теперь сомневаюсь я, где он сейчас. Но если он тебе так дорог, буду искать. Поищем и, может, найдем. Отсюда не так просто совсем исчезнуть. Ишь, распоясались как. Куда ни ткни, одни контактеры. А мы с тобой иными высшими путями идем!

И Данила поднял глаза, но в какую сторону — Степан не мог определить, хотя и не выпил почти.

Бутылку припрятали опять. Встали.

Данила вдруг почернел. Мрачен стал до неузнаваемости.

— Но веселье есть, — добавил он, оцепенев на мгновение.

На этом расстались до утра.