Я лежала рядом с тобой, и мне действительно было худо – от страха, от отчаяния и от стыда за то, что я опять, как всегда, притворяюсь больной, хотя мне это и ненавистно. Я заискивающе заглянула доктору в глаза:

– Я скоро поправлюсь. Вы только помогите Лоре, пожалуйста!

Доктор посмеялся над нашей взаимной преданностью, и я его возненавидела.

Я слышала, как он шептал твоему отцу, что это, скорее всего, какое-то психоэмоцинальное расстройство, но поскольку симптомы у нас одинаковые, нужно сделать ЭКГ и убедиться, что сердце в порядке. А потом твой отец позвонил маме, спросил насчет страховки и долго извинялся, что не уследил за мной, и я все-таки заболела.

На похороны мы, само собой, не пошли. Мы остались лежать в постели и смотреть по телевизору «Волшебников из Вэйверли-плейс». Болезнь перешла в следующую стадию – ту, на которой все время хочется пить. И ты пила – апельсиновый сок галлонами, и «Пеллегрино» большими бутылками, и чай, одну кружку за другой, и даже простую воду прямо из-под крана, стакан за стаканом. Ты уверяла, что различаешь в воде привкусы всех минералов, какие в ней только есть, и вкус металла из труб, и даже привкус мелкой рыбешки из той реки, откуда воду забирают в трубы.

– А вот было бы здорово, Миллкара, – сказала ты, – если бы можно было по-настоящему попробовать прошлое на вкус! Представляешь: лизнуть лунную пыль и сразу узнать о ней все. Или кусочек Солнца, или кольцо Сатурна. А ты знаешь, что черные дыры поют? Да-да, поют! Но если Вселенную можно услышать, отчего же нельзя попробовать на вкус?

Твои глаза блестели от жара.

Вот тогда-то я и решилась. Другой такой, как ты, больше не будет. Нельзя тебе умирать.

Я ждала до глубокой ночи, пока ты не заснула. Потом я накинула куртку поверх пижамы, и прямо в шлепанцах выскользнула из квартиры – тихо, как тень. Я пробралась в подъезд одного из домов по соседству и снова стала ждать. Наконец какая-то девчонка спустилась за почтой. Я спросила, не скучно ли ей. Скучно, согласилась она. Я сказала, что знаю одну хорошую игру. Девчонка поднялась за мной по лестнице на площадку второго этажа, где я ее и оставила, когда все кончилось.

Я хотела прокрасться обратно в квартиру незаметно, но твой отец уже проснулся и сидел за кухонным столом. Напротив сидел твой дядя. На полу валялось дядино кожаное пальто, а на столе стояла бутылка с каким-то янтарным напитком и пара пустых стаканов.

– Где ты была, Миллкара? – спросил твой отец как-то холодно, неприязненно и совсем на себя не похоже.

Твой дядя обернулся. И по его внезапному прищуру я поняла, что он меня знает – знает, кто я такая. А ведь этого не может знать никто, кроме моих жертв. Я невольно попятилась. Он привстал, но тут же опомнился и тяжело рухнул обратно на стул. И уже через секунду я решила, что мне, должно быть, почудилось. «Это все чувство вины, – сказала я себе. – Мне просто стыдно, что от сытости я потеряла сноровку и попалась им на глаза».

– Простите, пожалуйста, – сказала я. – Я не понимаю, что случилось. Я очнулась в магазине на углу: стояла перед холодильником и смотрела на молочные бутылки. Не помню, как туда попала. Наверно, я ходила во сне.

Твой отец поднялся и подвел меня к двери в комнату.

– Вам с Лорой нужно как следует отдохнуть. Я понимаю, вы обе очень расстроены смертью Берты. Доктор считает, что ваша болезнь – это реакция на стресс. Но все-таки нельзя вставать посреди ночи и разгуливать по улицам, ты понимаешь? Твои родители далеко, а я не могу следить за тобой круглые сутки. Но я тебе доверяю. Я знаю, что ты все поймешь и будешь вести себя ответственно.

– Я ненавижу похороны! – воскликнула я, ничуть не кривя душой. – Ненавижу!

Он положил мне руки на плечи и ласково, но с напором велел:

– Ступай в постель. Посмотрим, как ты будешь чувствовать себя утром.

От него несло спиртным, а глаза были красные и заплаканные.

Под пристальным взглядом твоего дяди я на цыпочках прокралась в комнату, закрыла за собой дверь и защелкнула ее на замок. Я скользнула к тебе под одеяло, нащупала твою руку и переплела пальцы с твоими. Твое дыхание обжигало мне щеку, и – о счастье! – ты дышала ровно. Я устроилась у тебя под боком, закрыла глаза и погрузилась в твое сонное тепло.

Не прошло и нескольких секунд, как ты прошептала куда-то мне за ухо:

– Вселенная по большей части состоит из темного вещества, и никто его не видит. Но ты… ты его видишь?

Я покачала головой. Я не совсем тебя поняла и решила, что ты опять бредишь.

– Это будет больно? – спросила ты, уткнувшись мне в шею, и от твоих губ, скользящих по коже, меня бросило в дрожь.

– Ты о чем? – сердце вдруг бешено заколотилось, и весь сон как рукой сняло. – Что будет больно?

– Умирать, – пояснила ты.

Я хотела сказать тебе, что это совсем не больно: просто сердце будет биться все реже и реже, а потом в последний раз стукнет глухо, как сквозь вату, и остановится навсегда. Так бы я и сказала, но очень уж не хотелось врать. К тому же, все кончено, все теперь позади, пообещала я себе. Я никогда больше этого не буду делать, никогда, никогда.

На следующее утро тебе стало гораздо лучше. Ты оделась и позавтракала с отцом. А я проспала допоздна, свернувшись калачиком под одеялами и утопая в твоем запахе. Вот только живот побаливал: нельзя так переедать и кормиться так быстро, как прошлой ночью.

Потом ты вернулась и запрыгнула на кровать.

– Посмотри! – сказала ты. – Проснись и посмотри, что у меня есть!

И я тут же проснулась, помнишь? Как только ты велела мне проснуться, я сразу открыла глаза, – так что теперь твоя очередь. Проснись, пожалуйста! Скорей-скорей-скорей! Вот-вот уже наступит утро, солнце мчится на нас во весь опор, а с первыми лучами солнца проснется твой дядя.

Но тогда ты разбудила меня лишь для того, чтобы показать черно-белую фотографию. Твой дядя дал ее тебе. На снимке были женщина и девочка. Женщина сидела в кресле, а девочка примостилась на подлокотнике. В центре фотографии красовалась декоративная вставка – блестящие цифры «1924», означавшие новогоднюю вечеринку двадцать четвертого года. Столики, усыпанные конфетти, и расплывчатые силуэты музыкантов на заднем плане. На женщине – платье, расшитое сверкающим бисером; короткие черные волосы завиты по тогдашней моде, а шею обвивает ожерелье восемнадцатого века – крошечные театральные билетики, вырезанные из слоновой кости. На девочке – пышное кружевное платьице, в котором она кажется моложе своих лет, и длинная нитка жемчуга на шее. Обе держат в руках бокалы шампанского. И, конечно же, эта девочка – я, а женщина – моя мама.

– Смотри, как она похожа на тебя, – сказала ты.

Спросонья я чуть было не ответила, что это снимок с костюмированной вечеринки, но вовремя опомнилась. Может быть, твой дядя надеялся, что я себя выдам. Так или иначе, он явно хотел предостеречь вас с отцом, но так, чтобы вы не подумали, что он псих. Твой отец слишком здравомыслящий: он ни за что бы не поверил, что под одним одеялом с его дочкой спит чудовище из страшных сказок. А ты, Лора, – ты ведь любила меня, да? Ты и сейчас меня любишь, я знаю. Иначе и быть не может… иначе я просто не смогу идти дальше, как учила меня мама.