— Никак, шеф, — пригорюнился Штырь. — В квартире той сам черт ногу сломит, столько всякого барахла! Запросто можно слона спрятать… — он запнулся, осознав, что сказал. — А тут Цибуля наводку дал, что та вещь вроде как в больнице, где Слон чалится. Конкретно в морге. Мы пошли с проверочкой — и тоже по нулям. Санитара приложили, чтобы без помех поработать…

— Что значит приложили? — поморщился старик. — Это сколько же вы по такой ерунде намусорили?

— Да нет, мы его только так, по голове легонько. Чтобы под ногами не путался. Короче, и там пустой номер, наводка от Цибули тухлая оказалась.

— Странно, — задумчиво протянул Холодильник, — раньше он пургу не гнал…

Профессор до сих пор не слишком прислушивался к разговору — то, что обсуждали эти трое, его не касалось. На месте он все это время оставался только для того, чтобы не выдать себя шорохом. Но, услышав о больнице и Слоне, Валентин Петрович насторожился. Однако дальнейший разговор снова сделался непонятным, и профессор решил не терять времени даром. Нужно было срочно придумать, как выбраться из этих рукотворных джунглей.

Над головой раздался оживленный стрекот. Валентин Петрович присмотрелся и увидел знакомую мартышку, которая подавала ему какието знаки.

Мартышка сидела на очень высокой пальме, но ветви у этой пальмы спускались почти до земли, так что подняться по ней профессору не составило никакого труда.

Он и поднялся, хотя не очень ясно представлял, зачем это делает.

Пока он карабкался на пальму, мартышка успела перебраться на соседнее дерево, еще выше, и теперь призывно верещала уже оттуда.

— Ты что, вообразила меня Тарзаном, а себя — Джейн? — Запыхавшийся профессор присел на ветку, чтобы перевести дыхание.

Однако мартышка так преданно смотрела на него и так возбужденно кричала на своем языке, что он вздохнул и перебрался вслед за ней на соседнее дерево.

Упорная обезьяна не остановилась на достигнутом. Убедившись, что профессор послушно следует за ней, она принялась карабкаться еще выше, то и дело оглядываясь, чтобы убедиться, что новый приятель не потерялся.

— Чего ты хочешь? — взмолился порядком утомившийся профессор. — Если ты просто играешь, должен тебе сказать, что для таких игр я уже староват. Если же тебе нужна моя помощь, чтобы вернуть неверного супруга и восстановить мир в семье, тогда ты не по адресу. В семейной психологии я не слишком силен. Мне бы в собственной семье разобраться…

Но мартышка возбужденно верещала, ухала и била себя по голове, пытаясь убедить профессора в серьезности своих намерений. Увидев, что он выдохся и отказывается карабкаться выше, она затрещала, как будто у нее в пасти были кастаньеты, и указала лапой вниз.

Профессор наклонился, чтобы разглядеть, что там ее так заинтересовало, и вздрогнул: через заросли развернутой цепью пробиралось десятка полтора мрачных парней в пятнистых комбинезонах.

— Холодильник решил, что шутки кончились, и пустил против меня свою гвардию, — пробормотал Валентин Петрович чуть слышно и перевел взгляд на мартышку.

Та возбужденно тарахтела и жестикулировала, словно пыталась сказать: «Теперь ты видишь, насколько все серьезно?»

Профессор вздохнул и пополз выше.

Чем выше он забирался, тем тоньше были ветки и тем сильнее раскачивалось дерево. Но обезьянка была рядом и то и дело ободряюще поглядывала на него.

Наконец она остановилась и, удовлетворенная, уселась на самой верхней ветке.

— И что теперь? — поинтересовался Валентин Петрович, из последних сил вцепившийся в ветку. — Да, забрались высоко. Это все, чего ты добивалась? Падать отсюда будет очень больно, об этом ты подумала? Ты-то не сорвешься, ты здесь как рыба в воде, а мне каково? И самое главное, я ни на шаг не приблизился к свободе!

Обезьянка фыркнула и сделала лапой странный жест. Профессору показалось, что она повертела пальцем у виска, но он себе не поверил.

В следующую секунду он поднял глаза и увидел, что висит прямо под стеклянной кровлей оранжереи.

Мартышка снова ухнула и ткнула в кровлю лапой.

— Что, ты предлагаешь мне разбить стекло? Пожалуй, из этого ничего не выйдет. У меня нет с собой ничего достаточно твердого и тяжелого. Но даже если я его пробью, я, во-первых, изрежусь осколками и, во-вторых, подниму такой грохот, что эти типы внизу сразу поймут, где мы с тобой прячемся.

И тут он увидел, на что показывает мартышка.

Стеклянная кровля оранжереи состояла из больших квадратов в металлическом переплете. Но не все квадраты были глухими, некоторые открывались, как обычные квартирные окна или форточки. Наверное, они были предназначены для того, чтобы летом время от времени проветривать оранжерею. Как раз над головой мартышки находилась такая открывающаяся секция.

— Вот это да! — восхищенно воскликнул профессор. — А некоторые сомневаются в умственных способностях обезьян! Если спасусь, обязательно сделаю доклад на кафедре и расскажу об этом удивительном проявлении обезьяньего ума. И ведь не человекообразная обезьяна, а обыкновенная мартышка!

Мартышка, услышав последние слова, возмущенно застрекотала.

— Не обижайся, — профессор виновато погладил ее по шерстке, — я не имел в виду ничего плохого. Хотя, — он пригорюнился, — коллеги, пожалуй, с недоверием отнесутся к моему рассказу. Да я и сам бы, скорее всего, не поверил, если бы не видел все собственными глазами!

Тут он вспомнил, что для того, чтобы сделать доклад, нужно сначала вырваться на свободу, и потянулся к защелке, которая открывала стеклянную створку.

Ветка, за которую он держался, предательски закачалась, и Валентин Петрович застыл, вцепившись в нее всеми конечностями. Сейчас он чувствовал себя кровным родственником мартышки.

Пришлось дождаться, пока дерево перестанет качаться, и повторить попытку.

На этот раз ценой неимоверных усилий ему удалось дотянуться до защелки и повернуть ее. Замок открылся, и профессор вытолкнул наверх стеклянную фрамугу.

В оранжерею ворвался холодный и сырой воздух петербургской осени.

Профессор Кряквин сидел на крыше оранжереи, как одна из многочисленных статуй, украшающих петербургские здания. Все они, правда, взирают на мрачное осеннее небо молча, а профессор громко стучал зубами.

А как не стучать? Холод пробирал до самых костей. Поздней осенью в Петербурге совсем не та температура, что на курортах Туниса или Египта, особенно если принять во внимание, что Валентин Петрович был одет более чем легко. На нем была выцветшая больничная пижама, совершенно не пригодная в качестве верхней одежды в петербургском климате.

Но стучал зубами профессор не только из-за холода. Второй причиной был самый обыкновенный страх.

Профессор Кряквин был далеко не труслив, что подтверждалось его многочисленными африканскими путешествиями. Но, оказавшись на высокой стеклянной крыше оранжереи, он испытал неожиданный приступ акрофобии — так по-научному называется страх высоты.