С этими словами он ринулся за дверь. Марина, вырвавшись из спасительной щели (Макбет немедленно последовал ее примеру), вихрем пролетела через комнату, даже не оглянувшись на Джаспера. Ишь, стонал: «Спаси, спаси…», а потом назвал дьяволенком, который всем морочит голову и которого он…

Выскочила в коридор.

О господи! Саймонс возвращается!

В последний миг перед тем, как из-за поворота появился разъяренный камердинер, Марина увидела прямо перед собой дверь – и влетела в нее.

На ногах она удержалась только святым Божьим промыслом, потому что Макбет, чертов сын, бежал с ней, причем еще и прятался под юбками, так что Марине, наступившей на кружевную оборку, почудилось, что это ее собственная нижняя юбка вдруг издала пронзительный визг.

От ужаса света белого не взвидев, она приостановилась, хватаясь за стену, – и не поверила ушам, услышав негромкий смех и ласковое:

– Дорогая Марион! Я счастлива видеть вас. Как мило с вашей стороны навестить бедную болящую!

Марина недоверчиво уставилась на молодую женщину, сидящую в кресле у окна.

Джессика!

Марина заставила себя принять участливый вид и сказать, словно ничуть не удивилась, внезапно увидев мисс Ричардсон, а только о том и мечтала:

– Я беспокоилась о вас. Что случилось ночью?

– Да пустяки, – отмахнулась Джессика. – Право, Десмонду не стоило поднимать такого шума. Но он очень заботлив, наш дорогой Десмонд. Он совсем потерял голову, глядя, как доктор пускает мне кровь…

– Больно? – содрогнулась Марина.

– Ну, наверное, хотя я не чувствовала: была в обмороке. Однако первое, что я увидела, это лицо Десмонда. Мужчины все-таки слабее нас, женщин. Они совершенно не могут терпеливо переносить страдания! Здесь неподалеку покои Джаспера, а он, как известно, болен. Иногда я слышу его крики, стоны, он о чем-то просит Саймонса… Кто бы мог подумать, что малярия может причинять такие муки!

«Малярия? Да если б ты знала!..» – Только чудом Марина удержала на самом кончике языка рассказ о том, что она повидала сегодня у Джаспера, и, отвернувшись от проницательных глаз Джессики, неловко сменила тему:

– Значит, Десмонд вернулся ночью?

– Да. И, боюсь, ему едва ли удалось как следует выспаться! Сначала меня отхаживали, а потом… потом я устроила такую истерику.

– Истерику?! – Марина вытаращила глаза.

В ее представлении это слово было связано с теткой, вопящей дурным голосом и кидающейся рвать волосы, царапать лица или просто лупцевать прислугу, нарочно выстроенную в ряд для того, чтобы барыне было на кого излить неутихающую злобу на весь мир – и успокоиться хотя бы на время. Нет, очевидно, Джессика имеет в виду нечто иное.

– Ну да, истерику, – слабо улыбнулась та. – Видите ли, я получила некое письмо… – Она замялась, взглянув на Марину, как бы размышляя, можно ли ей довериться.

Чувствовалось, что ей до смерти надо с кем-то пооткровенничать – и она решилась.

– А, все равно вы узнаете: в этом доме ничего невозможно утаить! Это было предложение руки и сердца.

– Ах! – только и смогла сказать Марина, в восторге всплеснув руками: нет ничего милее юным девам, чем обсуждать сватовство, замужество и тому подобное!

Джессика слабо улыбнулась:

– Я постаралась не обращать внимания и даже оставила письмо без ответа, однако Десмонд, воротясь, сообщил мне, что виделся в Лондоне с… с этим господином, и тот официально заявил ему о своих намерениях относительно меня. Ну и… – Джессика слабо махнула рукой, – сознаюсь: это меня просто подкосило. Я даже плохо помню, что со мной было, что я наговорила Десмонду…

– О, так вам не по душе сие сватовство? – наконец-то догадалась Марина. – Как жаль… Он, верно, очень беден?

– Отчего же? Богат! – Джессика тяжело вздохнула, и ее голубые глаза неудержимо наполнились слезами. – Но это его единственное достоинство. Он… он просто-напросто уродлив. И к тому же этот Риверс очень скуп. Мне предстояло выйти замуж за истинное пугало! Можно не сомневаться, что он бы превратил мою жизнь в домашний ад!

Последние слова были уже едва различимы среди беспрерывных всхлипываний, но Джессика тотчас улыбнулась:

– Десмонд – благослови его Господь! – все понял и сразу сказал, что принуждать меня ни при каких обстоятельствах не станет. Он уверил меня, что я могу жить в Маккол-кастл сколько угодно. Всем известно, что я была невестой Алистера, что мне некуда деваться, а коли так, Макколы должны заботиться обо мне, как о родственнице. Конечно, если бы мы с Десмондом жили в замке одни, это могло вызвать толки и он, чего доброго, вынужден был бы жениться на мне, но присутствие Урсулы и Джаспера… что такое, Марион?!

– Ни-че-го, – с усилием выдавила Марина. – Просто вдруг в горле запершило! Ерунда!

Никакая не ерунда. Не просто запершило в горле – у нее дыхание сперло от слов Джессики: «Он вынужден был бы жениться на мне».

Почему ее так поразили эти слова? Ведь это был бы лучший выход для всех: для Джессики, для Десмонда, для семьи. И для нее тоже! Влюбись Десмонд в Джессику, он постарался бы поскорее сплавить отсюда свою тайную жену, предварительно освободив ее от брачных уз.

Марина свободна, она может заглядываться на любого мужчину, хоть бы на этого Хьюго, хотя уж себе-то врать не стоило бы! То же и Десмонд… Но почему-то мысль о том, что Десмонд может полюбить – не просто плотски желать, но любить! – кого бы то ни было, пусть даже милую и очаровательную Джессику, вызывала у Марины неистовую боль. Нет, это надо скрыть, непременно скрыть, не дай бог Джессике хоть что заподозрить. Довольно, что Джаспер углядел нечто неладное.

– Я… кажется, я простудилась, – выдавила Марина, старательно и довольно-таки натурально чихая. – Ах, боже мой! Ап-чхи! – Она выхватила из кармана платок, поднесла к носу – и выронила: что-то укололо ее лицо. И вовсе это не платок, а скомканная бумажонка, вся кругом исписанная и исчерканная.

Батюшки-светы! Да ведь это листок из Джасперова дневника, ничто иное! Очевидно, Марина безотчетно сунула листок в карман, когда Саймонс едва не застиг ее на месте преступления.

Она быстро нагнулась за скомканным листочком, но Джессика оказалась проворнее.

– Вы уронили, Марион. Что это? Какой у вас странный носовой платок! – Она рассмеялась.

– Сама не знаю, что такое? – деревянно пробормотала Марина.

Джессика развернула листок:

– Здесь что, пробовали новое перо? Все исчеркано – перезачеркнуто! А почерк-то! Ну-ка… – И она медленно, явно с трудом разбирая слова, прочла: – «Я знаю, что жизнь моя не удалась. Вспомнить мне нечего, кроме горя, которое я приносил себе и другим своим беспутством и слабоволием. Но пока бьется сердце в груди, там живет память о делах благости. Возможно, новый лорд Маккол когда-нибудь добром вспомнит меня хотя бы за то, что я сегодня был единственным свидетелем на свадьбе его отца и матери. Когда стало ясно, что у меня не будет, не может быть детей, я исполнился особой отеческой нежности ко всем ним: и большим, и маленьким, и даже не рожденным. Я глядел на Гвендолин – а она казалась еще прелестнее в предвкушении своего пусть еще не скорого, но явного материнства, – и думал, что мой отец все-таки потерпел то поражение, которое я ему предсказывал. Дочь сельского викария, которая вынуждена была пойти в услужение, – и Алистер Маккол, надежда и опора всего рода. Уверен: покойные лорды переворачивались в гробах, а леди Элинор, это любимое пугало Урсулы, скрежетала своими призрачными зубами. Каково видеть это венчание было ей, которая…»